Илья Бражнин - Прыжок

Остановился Петька, почесал да ухом, вытер пот со лба, подумал с минуту, сказать что еще или не сказать, и, не сказав, сел на подкинутый кем-то из оркестра стул. И, только сев на место, вспомнил Петька, что не сказал ни слова из той речи, которую приготовил дома, что не дал он и тонкого анализа дела, который был им так блестяще разработан. Петька вздохнул и, скомкав написанную на листочках речь, суну ее в карман.

Джега долго шагал один по пустынным комнатам. Потом не утерпел, не высидел дома, схватил шапку и скорым маршем к театру. В зал втиснулся, стараясь прошмыгнуть незамеченным, пробирался как вор, прячась от тех, кто знал его. Промелькнула в густом, темном месиве лиловая шляпка Юлочки — шарахнулся в сторону. Забился в самые задние ряды, нахлобучил шапку на нос. Час слушал, два других, сидел согнувшись, дыша вниз меж ног толпы, уйдя в свои думы. Казалось, что он затем только и пришел сюда, чтобы думать, думать и додумать до конца здесь, в многотысячной гуще людской, то, что он носил в себе последние месяцы, чего не мог один додумать. Многое из того, что мучило его, вдруг в устах свидетелей, товарищей, судей, разрешалось просто и ясно. Говорили о комсомоле, о его делах, о любви, о работе. И невольно переводил он всё на себя, и в первый раз за всё время посмотрел на себя чужими глазами. Внезапно такими же глазами взглянул на Юлочку и замотал головой как пёс, которого насильно окунули в воду. Вспоминал целые разговоры, отдельные фразы, жесты, лица, поступки и все оценивал, стоя как-то сбоку, на стороне. Услыхал на сцене нинкино имя, из тьмы вымахнула прямо на него нинкина коренастая фигура с глазами, полными мутной, отчаянной тоски.

У самого уха прошелестели последние слова ее: «Я ведь думала, что ты комсомолец настоящий. Эх… а ты сволочь, сволочь».

Еще ниже упала голова. Сейчас только почуял всё страшное значение слов нинкиных и ее отчаянных глаз.

«Неужели?»

Занялся дух от загадки.

Неужели же он, он внушил ей это отчаяние? Записка-то!.. Любовь… Прокурорские слова о трагедии. Неужели он? Как же так? Как же он не заметил всего этого, мимо прошел?

Ведь она же всё время была около него. Что же, он был слеп? Да, он был слеп. Он на нее не смотрел. Встречаясь ежедневно, просиживая ежедневно бок-о-бок часами, он не видал ничего. «Просмотрел… Почему? Юлочка! Ах, чорт! Как же так?.. Какое скотство, какое скотство!»

Сорвал шапку, снова одел. Уронил голову на руки, ткнулся в колени и заплакал беззвучно, заплакал в первый раз с тех пор, как стал взрослым.

— Нинка! Нинка!

Не помнит, сколько времени плакал, сколько времени стоял перед ним, колеблясь, нинкин образ. Потом, его заменил другой образ — образ Юлочкин.

Смотрел на эту новую гостью своего тяжкого раздумья без волнения, без желания, без острого зуда в груди. Смотрел, смятенный и приглядывающийся.

Откуда она? Кто она? Зачем она около него?

Теплая волна привычно прихлынула было к груди как всегда, когда о Юлочке думал. Но сейчас же показалось это тепло тошнотворным как запах духов знакомых, набежавший издалека и сейчас же забытый. Один за другим всплывали в памяти забытые люди, движения, вещи. Он видел каморку, заваленную книгами и мусором, видел комнаты новой его квартиры, чистые и светлые, с шеренгой стульев по стене. Видел, как бежит по темной лесной дороге человек. Лунные тени пересекают дорогу. Он бежит все быстрее и быстрее, напрягая последние силы, пока на посветлевшем небе не встают очертания города. Улицы мелькают и приплясывают в утренней дымке. У зеленой калитки человек переводит на мгновение дыхание; распахнув, врывается в нее. Вот он уже на пороге белой комнатушки, пахнущей и теплом и девичьими снами.

Краска заливает низко опущенное лицо Джега, краска напряжения, гнева и стыда.

Потом его оставляют эти жгучие картинки, и тянутся крепко сбитые рабочие дни. Работа, работа… Любовно вспоминает часы и дни этой работы в папиросном дыму, в фабричном чаду.

Горячеглазая буйная комсомолия проходила перед ним бузливой чередой. Всматривался сквозь заволоку воспоминания в лица и каждому кивал, будто прощался. Долго сидел так Джега в тяжелом раздумье за темной, прелой стеной спин, всматриваясь в неведомое, прислушиваясь к собственному волнению. Отрывался от своих тяжелых дум, прислушивался к словам, что говорили на эстраде, и вдруг, зацепившись за знакомый смысл слов, снова уходил к своим колеблющимся образам. Голос Петьки приковал все его внимание. Поднял голову Джега и кивал, притоптывая ногой: — Так, так. И снова слушал и снова: — Так, так.