Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

Пришло время, когда на окраине посёлка, где жил Мишин, кроме него никого не осталось. Одни переехали в выделенные администрацией коммунальные квартиры, другие покинули посёлок. Всё, что осталось после них, стало похоже на свалку строительного мусора из тёса, горбыля, ломаного кирпича и битой штукатурки. А вскоре сюда пришли бульдозера. Они сгребали всё в кучи, а шедшие следом рабочие эти кучи сжигали. Потом стало известно, что какой-то предприниматель из района, оформив земельный отвод на это место, решил построить здесь складские помещения. Когда дело дошло до дома Мишина, предприниматель, показав ему бумаги, сказал:

— А ты в них не значишься.

«Да как же это так?! — не понял Мишин. А предприниматель уже командовал, как и с какой стороны заходить бульдозером, чтобы легче снести его дом. Кровь ударила Мишину в голову, он бросился за ружьём. Зарядив его, он вышел на крыльцо и крикнул:

— Не дам!

Когда один из бульдозеров заехал траком на могилу жены, Мишин выстрелил. Бульдозерист тяжёлым мешком вывалился из открытой кабины. Все разбежались, а вскоре приехала милиция. Мишин в это время уже был на чердаке и готовился к бою. Забаррикадировавшись всем, что попало под руку, он выбрал патроны с картечью и проверил, свободно ли они входят в патронник. Несмотря на то, что кровь стучала в голове и сердце готово было вырваться из груди, он был спокоен. О том, что будет стрелять в невинных людей, он не думал. Для него это были уже не люди, а то зло, которое сломало его жизнь. Когда пули защелкали по крыше, Мишин прицелился в плохо укрывшегося милиционера и выстрелил. Милиционер дёрнулся, и было видно, как его тело свели судороги. После этого милиционеры отступили, а на их место приехали солдаты. Были они в бронежилетах и с автоматами. Первая очередь прошила над головой Мишина крышу, а вторая прошла ниже, по верхнему венцу дома. Отстреливаясь, Мишин видел: кольцо окружения сужается, и скоро с задней, открытой стороны дома, он будет простреливаться. Выпустив последний патрон с картечью, он зарядил ружьё дробью. Выстрел из неё был последним в жизни Мишина.

Жаркие дни бывают на Колыме. Приходят они в июле, когда за недолгим весенним равноденствием наступает пора летнего разноцветья с прозрачным, как стекло, небом и долго не уходящим с него в свои короткие белые ночи солнцем. В полдень температура поднимается до тридцати градусов, смолкают птицы, прячутся в траве комары, на речных перекатах не играет хариус, юркие в другое время лета бурундуки лениво греются на солнце. На пригорках, поросших стлаником, в такие дни терпко пахнет хвоей, а в глубине леса прелым опадом.

В такие дни, несмотря на жару, хорошо думается, мысли светлые и чистые, легко ложатся в голову, и кажется, уже нет в этой жизни ни суетных блужданий по её глухим окраинам, ни вечных в своей неразрешимости вопросов, и всё так просто, словно ты только что родился и видишь мир незатуманенными жизнью глазами. А когда замечаешь, как таёжные дали утопают в голубой дымке, кажется, и за ними всё так же, как и здесь, легко и уютно, нет ни скованных камнем городов, ни изрытых и опустошенных земель, ни мутного над ними неба; всюду зелёные леса, терпко пахнет хвоей и на солнце греются бурундуки. И уже невозможно представить себе, что там, за этими далями, люди бранятся и ссорятся, путаются в противоречиях, ругают свою жизнь, спиваются и лезут в петли.

В один из таких дней инженер-геолог Ромашов Юрий Николаевич сидел на берегу реки у костра и ждал вертолёта. Скуластый, с короткой в кружок черной бородой и узкими коричневого цвета глазами, он был бы похож на татарина, если бы не большой, похожий на сосульку нос, который придавал его лицу обиженное выражение. Оно так бросалось в глаза, что прилетевший однажды в лагерь московский чиновник, увидев Ромашова вот так же у реки, удивился: «А это ещё кто такой?» «А это татарин, у которого лошадь украли», — пошутил кто-то, и с тех пор он стал проходить под этой длинной, но меткой портретной характеристикой. Сейчас у ног Ромашова лениво плескалась вода, за спиной в беспорядке валялись тюки с геологическим снаряжением, у вылинявшей на солнце палатки, на одном из тюков вверх лицом спал техник-геолог Митя. Он тоже в это лето отпустил бороду, но была она у него не в кружок, как у Ромашова, а по-козлиному жидкой и острой. Отличался Митя необыкновенно высоким ростом и неуклюжим сложением и был похож на длинный костыль, снизу к которому прицепили болотные сапоги, а всё остальное обрядили в мешковато сидящее тряпье. По натуре, как о таких говорят, он был большой ребёнок. В свои тридцать лет он забавлялся ловлей бурундуков и лесных пташек, а жуков сажал в пустые бутылки и наблюдал, как они устраивают своё совместное существование. Наверное, он считал, что жизнь — это очень простая штука и глубоко из неё в голову ничего брать не надо. И происходило это, скорее всего, не потому, что он отличался жизнерадостным характером, а наоборот, было видно, что смотрит он на жизнь как на преходящее явление, в котором нет ничего интересного, кроме того, что происходит сегодня. Всё, что было вчера, ему казалось скучным, а что будет завтра, ему не приходило в голову. Когда его кто-то однажды спросил, думает ли он жениться, он очень удивился и ответил: «А я знаю?»