Юрий Пензин: К Колыме приговоренные

Ириска глубоко вздохнула и тихо произнесла:

— Ох, уж эти мужчины!

Трунин понял, дело сделано, остается ждать результата. А результат пришёл скоро. Ничего не подозревавший Яша и раскрученная Труниным Ириска за неделю нашли друг друга. Вскоре по посёлку поползли слухи, что у них большая любовь, а через месяц по заявлению жены Яши его разбирали на совместном заседании партбюро и месткома. На нём единогласно было принято решение: рекомендовать начальнику управления освободить Яшу от занимаемой должности за аморальное поведение.

Григорий Мишин жил на окраине посёлка, где при Дальстрое располагался большой лагерь для особо опасных преступников. Среди ветхих, похожих на курятники, построек дом его выделялся сложенным из камня фундаментом и высокой крышей. Во дворе на могиле жены стоял сваренный из железа памятник. Прах её он перенёс сюда, когда участок, где она была захоронена на кладбище, наметили под снос. Умерла жена двадцать два года назад. Год до смерти она жила в тихом помешательстве, и Мишин ходил за ней, как за ребёнком. Сама она не могла ни постирать, ни помыть пол, всё валилось из рук. Незадолго до смерти у неё пропал аппетит, и когда Мишин звал её поесть, она всякий раз спрашивала: «Гриша, а это надо?» Сам Мишин в то время в звании майора служил в лагерной охране. Он, как и требовалось по службе, обеспечивал порядок в лагере, предотвращал из него побеги, если они случались, ловил беглецов, тех, кто пытался вырваться из окружения, стрелял. Вне службы он любил весёлые компании, охоту на уток и рыбную ловлю. Жену любил за тихий нрав, и не было случая, чтобы когда-то поднял на неё руку.

Сейчас Мишину уже далеко за шестьдесят, он тяжело сложен, лицо с глубокими, как порезы, морщинами, грубое, когда сидит на крыльце своего дома, с улицы похож на каменное изваяние. Он много курит, от водки не пьянеет, в еде неразборчив, сон, как у всех людей, которым терять нечего, глубокий. Ведет уединённый образ жизни, видимо, ещё и потому, что соседи уже давно переехали в коммунальные квартиры. Положена ли ему такая квартира, он не знает, и справляться о ней никуда не ходит. Ведь такие, как он, бывшие работники лагерной охраны, сейчас никому не нужны, на них смотрят как на сторожевых псов ГУЛАГа. Вот и недавно прискакала тут столичная журналистка и с ходу, словно только что выскочила из пролётки, и за воротами её ждут ретивые кони, застрекотала:

— Мне правду, и только правду! Кто, когда и где расстреливал политических заключённых в вашем лагере? Кому принадлежит инициатива этих расстрелов? Принимали ли и вы в них непосредственное участие? Где находятся останки расстрелянных?

Мишин послал её подальше, а вскоре, как сказали ему, в одной из центральных газет появилась статья «Запирательство не пройдет!» за подписью этой журналистки. «Дура!» — подумал о ней Мишин. В это время шла чеченская война, и ему было непонятно: почему эта дура не скачет по горящим в огне сёлам и не спрашивает об этой войне правды у тех, кто на ней, как и он когда-то на лагерной службе, не по моральному убеждению, а по приказу и воинскому долгу, принятому под присягой, делают своё дело.

Да что журналистка! Обидно было за другое. Немцы, участвовавшие в войне с нами, уже стали друзьями. Их широко встречают, везут на немецкие захоронения, помогают строить мемориалы памяти, и уже никто не думает: а сколько и они, и те, что в земле, пожгли наших городов и сёл, повесили и расстреляли мирных жителей, уничтожили солдат и офицеров. А он, как и другие, кто служил в лагерной охране, всё ещё преступник, которого не отдают под суд лишь потому, что ловко запирается в своих преступлениях.

Ну, ладно, немцы немцами, а вот и здесь, в посёлке. Пошёл как-то Мишин к главе администрации выписать угля по льготной цене.

— Только ветеранам! — обрезал его глава администрации.

Зная, что на Севере ветеранов дают всем, кто уходит на пенсию, Мишин спросил, что надо, чтобы получить ветеранское удостоверение.

— Ну, ты даёшь! — удивился глава администрации. — Скажи спасибо, что ещё на воле ходишь!

Не лучше встретили Мишина и в районной милиции, куда он ездил, чтобы получить разрешение на приобретение ружья. Ему хотелось, как и в молодости, посидеть в охотничьем скрадке, дождаться утренней зорьки, и пострелять уток, когда те садятся на кормёжку.

— Ну, знаете ли! — строго посмотрел на него начальник милиции. — Вам дай ружьё, а вы кого-нибудь застрелите.

Пришлось покупать нигде не зарегистрированное ружьё, каких в то время по рукам браконьеров ходило немало. Однако охота с оглядкой на то, что тебя с ружьём поймают, Мишину скоро надоела. Забросив его на чердак, он успокоился и об охоте перестал думать. Жизнь, замкнутая и до этого в неширокие рамки быта, теперь стала похожа на расписанную по уставу жизнь солдата. Утром Мишин вставал рано, завтракал оставшейся от ужина тушёнкой, потом шёл в магазин и закупал продуктов на день, вернувшись, готовил обед, после обеда спал, проснувшись, смотрел телевизор, в ужин выпивал стопку водки и укладывался спать на ночь. Когда от такого однообразия становилось невмоготу, Мишин шёл на могилу жены, выпивал там водки и, присев у оградки, уходил в воспоминания о прожитой с ней жизни. Воспоминания чаще всего были отрывочными, состояли из того, что в жизни было светлым и радостным. Что было в их жизни, когда жена сошла с ума, память Мишину ничего не сохранила. Одно осталось из этого: перед самой смертью жена, кажется, пришла в себя, взгляд, как у нормального человека, стал осмысленным, она глубоко вздохнула и тихо произнесла: «Гриша, а ведь я, кажется, умираю».