Анатолий Рыбаков: Лето в Сосняках ис

Виктор сжимал и разжимал кулаки.

— Проверьте насос и продувки, ребята, — сказал Миронов, — завтра будем подключать систему.

— Приступили — начали, — объявил Студенков, снова поднимаясь с Виктором на аппарат.

— Не было такого случая, Владимир Иванович, чтобы насос отказал, — сказал представитель завода в надежде получить справку сегодня, получить и уехать, не дожидаясь подключения системы, которая в случае неудачи может надолго задержать его.

Механик надоел Миронову — настырный человек, ходит целые дни по пятам. И как бы ни прошло подключение установки, толку от него все равно не будет. И все же отпустить нельзя: формальность требует, чтобы представитель поставщика присутствовал при опробовании установки.

— А понюхать аммиачку? — сказал Миронов.

Механик прижал руки к груди.

— Владимир Иванович, мне в Горохово. А сообщение, Владимир Иванович?

— Дадим тебе курортную карту, билет вне очереди.

— Так что с ей будет, Владимир Иванович, запустите великолепно, — сказал механик не слишком уверенным голосом: понимал, что у этого он справки просто так не получит. Если начальник цеха сам ставит коллектор и показывает слесарям физкультуру, то такого на кривой не объедешь. И все же получить надо, он знал, что такое пуск установки.

— Купил вчера в киоске сказки Гримма, как говорится, — сказал механик, — хорошо он писал.

— Так ведь не он, а она, — сказал Миронов.

— Извините, Владимир Иванович, оговорился, — поправился механик, — не оторвешься, хоть и детская литература, как говорится.

— Эта Гримма родом из Сосняков, — объявил с верхней площадки Студенков.

— Скажи пожалуйста, — удивился механик.

— Ты что же, биографии не читал?

— Про автобиографию пропустил, — признался механик, — так как, Владимир Иванович, уж очень в Горохово тороплюсь.

— Это какое Горохово — на Валдае, что ли? — спросил Студенков.

— Вот именно, — подтвердил механик.

— «И колокольчик, дар Валдая…» — пропел Студенков. — А Валдайскую возвышенность видел?

— Была там раньше возвышенность, была, — подтвердил механик, — только в настоящий период нет уж никакой возвышенности — совсем стерта, начисто, как говорится.

— Постарались валдайцы, — сказал Миронов, вставая, — ребята, как кончите — позвоните мне.

Когда он вышел, механик сказал:

— Формалист он у вас.

— Руководитель джаза он у нас, — сообщил Студенков, продувая насос.

— Скажи пожалуйста, — удивился механик, — талант.

— У нас знаменитый джаз, не слыхал? — Студенков быстро проверещал что-то вроде «аджи-джу-джа-бара-бара-бу…» — Ничего? Могу еще джаз сыграть.

— Весело живете, — сказал механик.

Они собрались в директорском кабинете. Директор завода Богатырев был болен, в кабинете давно не открывали окон, не раздвигали штор. Воздух был тяжел, неподвижен. На большой, во всю стену, грифельной доске не были стерты химические формулы. Никто давно не входил сюда, не выходил, молчали телефоны, пуста была приемная.

Лапин с неудовольствием думал о том, что Коршунов подсунул ему начальника отдела кадров Ангелюка. Удручающая тупость этого человека обескураживала Лапина, он терялся, робел перед ним. Что касается инженера Аврорина, тучного человека в короткой спортивной куртке на молнии, и экономиста Черноконя, маленького брюнета в твидовом пиджаке, с мышиным лицом и черными усиками, то это были рядовые сотрудники заводоуправления и люди Коршунова. Все хороши! И Миронов хорош — заставляет себя ждать. Способный человек Миронов, порядочный, но в смысле воспитанности не ушел далеко от этих.

Наконец пришел Миронов. Лапин облегченно вздохнул. Теперь их все же двое. Он приветливо улыбнулся:

— Владимир Иванович, есть кое-какие жалобы на вас.

— С жалобами веселее, — ответил Миронов.

— Вот, — Лапин протянул ему приготовленную Черноконем папку с документами, — познакомьтесь.

Миронов взял папку, уселся поудобнее и начал читать. Иногда он отрывал взгляд от бумаг, задумывался, и тогда казалось, что он немного косит. И его черные вьющиеся волосы напоминали Лапину того рабочего-комсомольца, каким он знал Миронова много лет назад.

В кабинете стояла томительная холодная духота, какая бывает весной в казенном помещении, когда за грязными окнами уже сияет и греет майское солнце.

Аврорин чертил на листе бумаги фигуры бессмысленные, как и выражение его толстого лица с капризно надутыми, пухлыми губами. Черноконь в своем мохнатом твиде сосал трубку, изредка трогая усы, делавшие его похожим на грузина. Черноконь слыл на заводе элегантным мужчиной. Брюнет! Умница! Какой вкус! В смысле вкуса Черноконь был в Сосняках даже некоторого рода законодателем. Ангелюк, сбычившись, просматривал бумаги в папке, Лапин с тоской думал, что Миронов уйдет, а Ангелюк останется.