Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

Она что-то упорно доказывала не соглашавшимся девчатам. Женьку Антонина потеряла из виду. «Видимо, уже смоталась», — подумала Антонина, обводя глазами красный уголок.

Антонине так и не удалось вникнуть в суть спора, затеянного девчатами. Со сцены ее окликнули. Борисенко просил обождать. Вид у него был усталый. В свете люминесцентных ламп лицо казалось иссиня-бледным, под глазами резко обозначились мешки. «Сколько ему лет»? — подумала Антонина, сама удивившись этому неожиданному вопросу.

— Что же вы не выступили? — спросил Борисенко, подходя к ней, поправляя папку под мышкой. — Я-то, честно говоря, надеялся.

— И без меня многие хорошо говорили, — ответила Антонина, пытаясь угадать, ради чего решил задержать ее начальник резерва.

— Ну как вам кажется, получилось собрание? — Борисенко окинул стол президиума, словно еще раз желая удостовериться в том, что никаких бумаг там не оставил. — Наша беда в том, что мы заорганизовали эти собрания. Оно еще и не начиналось, а мы уже знаем ход его.

Борисенко усмехнулся, откашлялся. Такая откровенность начальника резерва свидетельствовала о доверии Борисенко к ней, и все же это ее удивило.

Пока они шли по коридору, Антонина краем глаза видела, что все со вниманием смотрят на них, стараясь угадать, зачем понадобилась Антонина начальнику резерва.

Они вышли на улицу. После душного помещения красного уголка здесь было свежо. Листья тополей быстро, беспокойно шелестели под легким ветерком.

— Это ничего, если я вас немного провожу?

Борисенко глухо откашлялся.

— Пожалуйста, только улица у нас темная, — усмехнулась Антонина.

— Да, да, — согласился Борисенко. — Я помню.

Густая зелень деревьев застила свет редких уличных фонарей. Но эта улица, как, впрочем, и соседние, хорошо была знакома, и Антонина даже впотьмах шла уверенно. Высоко в небе, посверкивая красными и белыми сигнальными огнями, натужно тянул свою ноту самолет. Антонина вспомнила Алексея Родина. В последние дни она часто думала о нем.

Почти всю дорогу к дому они шли молча. Борисенко временами останавливался, чтобы прижечь очередную сигарету.

— Раньше вы так, Иван Данилович, не курили, — заметила Антонина.

— Все один шут! — махнул с досадой Борисенко. — Тоня, — спросил он уже на подходе к дому, — как вы собираетесь жить дальше?

— То есть… что вы имеете в виду? — недоуменно спросила Антонина, не совсем понимая вопроса Борисенко.

— Я хотел спросить, — замешкался Борисенко, — собираетесь ли вы учиться дальше. Стаж приличный. Могли бы вас смело послать в железнодорожный институт.

— Ах, вы об этом? — сказала Антонина.

— Да, я об этом, — согласился Борисенко, хотя первоначально вкладывал в свой вопрос гораздо больший смысл. И как он догадывался теперь, истинный смысл вопроса не остался незамеченным Антониной.

— Об этом я, правда, не думала.

— Подумайте!

— Хорошо, — пообещала она.

— Ну вот я и пришла, — сказала Антонина, поднимаясь на покосившееся крыльцо.

Разве в таком доме ей жить, подумал Борисенко, еще в первый свой приход подавленный внешней убогостью дома. Но тем не менее всякий раз, вспоминая его, думал о нем с теплотой, потому что это был ее дом, который помнил ее маленькой девчушкой, учившейся ходить по его, тогда еще не прогнувшимся от времени, ровным половицам, помнил ее, сопящую от усердья, карабкающуюся по еще не обветшалым ступеням крыльца.

«Вещи, окружающие дорогих нам людей, столь же дороги нам», — подумал Борисенко, оглядывая в темноте дом, который, как показалось ему, еще больше осел и покосился. Кухонное окно, светившееся тусклой электрической лампочкой, было ниже двух других окон, приходившихся на маленький зал и крохотную спаленку. Как догадывался Борисенко, и зал и спальня в этом неказистом домишке были наверняка затеяны из желания не отстать от соседей, которые в большинстве своем имели большие, просторные, в несколько комнат дома, которые, конечно же, были не чета дому Широковых. А может, эту перепланировку старого, обреченного на снос дома мать и отчим Антонины задумали ради Антонины, чтобы ей было удобно в этом старом доме жить? Это предположение показалось ему правдоподобным. Насколько он помнил, перегородки были новые. И эта забота стариков о своей взрослой дочери тронула его сердце. Ее трудно не любить, с тоской подумал он, вспомнив казавшуюся ему чертовски огромной разницу в летах. Будь он хотя бы лет на пять — семь помоложе, тогда бы… Но что было бы тогда, он все равно представить себе толком не мог.