Владимир Лиходеев - Сначала было слово

— Читайте дальше!

— Читаю… «Нам жаль образованных классов; просим их уменьшить грозящую им опасность. Но для этого нужно, чтобы публика сделалась более хладнокровие и менее легкомысленна, чем какою выказала она себя в сплетнях о пожарах. Перестаньте поощрять правительство в его реакционных мерах»…

— Сумбур, — кинул лист на столик Заичневский.

— Так слушайте! «Земля и воля» имеет определенное, я бы сказал, сильное влияние… Существует комитет… Избранный не без Чернышевского! «Молодая Россия» ваша — горячечный бред! — Заичневский молчал. Молчание это прибавило Слепцову уверенности: — Справедливости ради мы показали ее Чернышевскому! И что же? Чернышевский отказался распространять вашу публикацию!

Слепцов привел этот довод как самый важный, самый убедительный. Но Заичневский только спросил холодно:

— Ну и что?

Слепцов изумился, даже всплеснул руками:

— Как — ну и что?! Вы меня пугаете своим легкомысленным бесстрашием! Чернышевский отказался, вы понимаете это?

— Да что тут не понять… — лениво сказал Заичневский. — Чернышевский… Тоже — хорош! Человек он кабинетный — ну и сиди при своих книгах! А он — людей в комитет выбирает. Мастер, нечего сказать… Все равно, как жену себе выбрал… Нашел кого — Пантелеева, Жука… Эка его… Упустили такой шанс!..

— Да какой шанс, черт вас побери?!

— Пожары! — упер кулаки в бока Заичневский. — Неразбериху! Ваша «Земля и воля» — нуль! Организации вашей нет! Мне говорили — царь ездил по Питеру, как новый Нерон! Министерство Валуева горело! Казармы горели! А где были вы? Ездили в Кронштадт любоваться? Где был Чернышевский, если он так влиятелен?

Слепцов побелел, лицо его окостенело:

— Милостивый государь! Если бы вы не были узником, я влепил бы вам пощечину! Можете ее считать за мною!

— Иван Иванович, — холодно сказал Заичневский Гольц-Миллеру, — надеюсь, ты мне окажешь честь? Будешь секундантом? — И — Слепцову: — На чем предпочитаете? На шпагах или на восклицательных знаках?

Слепцов остыл, даже присел на подоконник, скрестив руки:

— Весьма остроумно… Но вы нанесли неслыханное оскорбление революционерам, которые не менее вас… Ваше преимущество в том, что вы арестованы…

— Разумеется, — кивнул Заичневский, — но мы не идем на попятный. Наше преимущество именно в этом.

Слепцов разнял руки, выпрямился:

— Ну так я вам скажу! Не желаете подписаться вашим мифическим Центральным Революционным Комитетом — мы и без вас опубликуем это предостережение, — взял со стола бумагу, уважительно сложил вчетверо, сунул во внутренний карман сюртука. — Мы сами, — чопорно поклонился Слепцов и шагнул к двери. Дверь не поддалась. Заичневский благодушно усмехнулся:

— Тюрьма-с…

И трижды стукнул изогнутым пальцем в дверь. Громыхнула щеколда, дверь открылась. Слепцов посмотрел на узника. Усмешка все еще не сошла с толстоватых губ Заичневского:

— Кланяйтесь Николаю Гавриловичу!

— Мальчишка!.. — жестко сказал Слепцов.

Дверь закрылась плотно. В коридоре Слепцов, должно быть, столкнулся с кем-то. Послышался высокий голос солдатика: «Виноват, барин». И снова щеколда.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Заичневский.

— Конечно… Мы уведомили, что все издания будут выходить за подписью Центрального Революционного Комитета… — всматривался в глаза Заичневского Иван Гольц-Миллер. — Им бы хотелось, чтоб и эта бумага… Преемственность…

Заичневский насторожился:

— Что же ты не поддержал его?

— Я не собирался… Мне жаль, если Чернышевский против…

— Ну и пускай — против! Им — в бирюльки играть, а не в топоры… Упустили такой шанс! Когда еще?

— Петр, когда еще — сказать трудно. Но будет еще шанc! Когда в России что-нибудь да не горело?

— Вздор! Надо знать, когда загорится, за месяц, черт возьми, за год! Надо знать, когда будет пожар, война, чума, голод! И быть готовым каждую минуту!

Петр Заичневский был твердо уверен, что революцию шестьдесят третьего года сама судьба чуть было не поднесла на год раньше, если бы Центральный Революционный Комитет, находившийся сейчас почти в полном составе в этой камере Тверского частного дома, был бы не вымыслом, а действительной организацией. Ах, если бы в его распоряжение — да хотя бы одну тысячу безукоризненно организованных лиц!

Петру Заичневскому было двадцать лет. Ивану Гольц-Миллеру — тоже…

Умер Аргиропуло в тюремном лазарете. Умер без исповеди, прогнал священника: и так подохну. Похоронили его тайком на Миусском кладбище. Тридцатого декабря в церкви Иерусалимского подворья отслужили панихиду по нем человек двести студентов.