Владимир Лиходеев - Сначала было слово

Заичневский испугался. Периклес Емельянович (находился еще тут, в части) вошел бесшумно (ходил он вообще тихо, будто не касался земли), увидел висящую на Заичневском Александровскую, сказал спокойно:

— Варвара Владимировна, присядьте, вам будет удобнее…

Александровская прижалась сильнее и вскрикнула:

— Он мой!

И вдруг резко выскочила из камеры. Огонек свечи метнулся вслед и едва не погас. Аргиропуло засмеялся тихо, необидно, даже сочувственно.

— В качестве Магдалины она должна была прижиматься ко мне. А к тебе — только в качестве персидской княжны. Так что брось-ка ее в воду — и дело с концом. Отделайся от нее. Подари ей что-нибудь, что ли… Кроме шекспировской страсти, которая, разумеется, облагораживает ее, не испытывает ли она к тебе, я бы скачал, некоторый казенный интерес? Остерегайся ее.

Александровская исчезла (говорили, была арестована) и вдруг появилась снова в начале апреля. Появление ее после ареста насторожило Заичневского, и он поспешил сделать, как советовал Перикл. Заичневский поднес ей фотографию свою с ни к чему не обязывающей надписью: «Варваре Владимировне Александровской oт Петра Заичневского. 1862 г. Апреля 4». Александровская не приняла — схватила карточку, прижала к груди, поцеловала и прослезилась. Слезы были натуральны, они смутили Заичневского: шут ее разберет, эту чертову бабу! Может быть, действительно — втрескалась? Когда юноше нет еще и двадцати лет, а дама, которой уже — все тридцать, называет его своим повелителем, ему, юноше то есть, никак не хочется думать о том, что к слезам этой дамы присоединен, кроме благородной страсти, еще и казенный интерес. С чего он это взял, умный Грек?

Александровская… Да черт с нею! Что она может знать и что она может сказать? Заичневский прилег на скрипучую койку и стал соображать, кто знает? Ах, как много народу знает! Ему показалось, что знают все, а если не знают — догадываются. Выходило — не было человека на этой суетной земле, кто бы не знал сочинителей прокламации «Молодая Россия»! Озоровали, шумели, веселились, когда сочиняли. Послали Ильенко с этим солдатиком — для конспирации! Можно было что угодно внести — вынести, но с конспирацией было веселее! Дроздов ездил во Владимир, вез рукописную…

Вошел высокий человек лет тридцати по крайней мере: при молодом округлом лице в темной бороде белые нити, Петр Заичневский с юношеской придирчивостью оценивал возраст, уже заранее ощущая готовность противостоять или сразу нападать. Ему всегда хотелось спора, возражений, которые он был готов разбить безо всякой пощады.

Гость поклонился дружелюбно, осмотрел камеру, увидел обнаженную дранку на обвалившемся потолке и почему-то глянул на пол — куда должна была грохнуться штукатурка. Заичневский заметил, сказал вальяжно:

— Штукатурку вымели! Обвалилась…

— И никого не задело? — спросил гость.

— Вообразите! Возвращаюсь с прогулки — куча алебастра! Садитесь, Александр Александрович. Вот сюда — кровать, почетное место.

Щеколда так и не звякнула за гостем. В незапертую дверь сунул стриженую голову солдатик:

— Барин… Не велено более одного… А там изволят Иван Иванович…

— Проси!

— Так ведь не велено, беда…

— Грех тебе, право! Иван Иванович невелик, кто увидит?

— Упекут нас с вами, не дай бог…

— Проси!

— Воля ваша… Вы хоть не гремите на всю часть…

Появился Гольц-Миллер — тощий, с нездоровой краснотою щек, с темными мягкими волосами по плечам. Щеколда захлопнулась. Гольц-Миллер узнал Слепцова, посмотрел на Заичневского: кстати ли он, Иван Гольц-Миллер, явился? Заичневский присел на подоконник:

— Прошу вас, Александр Александрович! Не желаете ли папиросу?

— Я по делу неотложному, — сказал Слепцов, взял из кармана пенсне с золотой дужкой, обеими руками надел на широкую переносицу. — Вам, разумеется, известно, что Петербург сгорел…

— Ну уж так весь и сгорел!

— Весь не весь, а беды вы наделали предостаточно.

— Кто это — мы?

Слепцов не ответил, вынул из длинного сюртука исписанную бумагу, посмотрел на нее сквозь овальные стекла, шевельнул носом, сбросил пенсне, которое повисло на черной нитке, прицепленной к пуговице жилета, и несколько раз качнулось на весу.

— Вот, — протянул Слепцов развернутую бумагу со следом сгиба крест-накрест, — надеюсь, господин Гольц-Миллер нам не помешает.

— Напротив! Поможет! Что это? — принял бумагу Заичневский и близоруко приблизил к лицу.

— Мы вам предлагаем, — сказал Слепцов, — чрезвычайно внимательно прочесть это и высказать свое мнение…