Исаак Гольдберг - Поэма о фарфоровой чашке

— Я не спорю, — просто и дружелюбно сказал Андрей Фомич. — Я ведь только к тому, что ранее не видал тебя на наших собраниях…

— Ранее!.. Ранее я, скажу тебе, не касался… По пустякам тут разговору много было… А нонче захотелось мне послушать насчет того, как вы орудовать далее с фабрикой станете… И притом — насчет плотины. При Петре Игнатьевиче, при старом хозяине, рвало же ее… ну, неустойка огромадная выходила…

— От Петра-то Игнатьевича, от старых хозяев, от капиталистов, — с трудом сдерживая раздражение, громко сказал Широких, — от них такое мы, брат, барахло получили, что хуже некуды!

Поликанов искоса поглядел на директора и пожевал губами.

— Этого барахла надолго хватить может! — хмуро выдавил он из себя. — Надолго.

— Видал, как надолго? — прищурил левый глаз Андрей Фомич. — Плотину видал?

— Плотина… конешно, изношенная она… — проворчал Поликанов. — Годов-то ей много…

— А всей фабрике мало?

— И фабрика, что говорить, не новая… А все ж работать можно… Работаем, нечего грешить…

— Плохо работаем.

— Как умеем… Поздно переучиваться. Поздно, голубок!..

Андрей Фомич заметил в глазах Поликанова злые огоньки, усмехнулся и отошел. Старик посмотрел ему вслед угрюмо и неприязненно.

За председательским столом появились люди. Заплакала глухим звоном чашка, о которую председатель сосредоточенно и деловито стал колотить толстым цветным карандашом:

— Кончаем перерыв! Слово имеет товарищ…

Поликанов не стал дожидаться конца заседания и ушел сразу же после перерыва.

Над поселком висела сырая и зябкая тьма. Кой-где поблескивали лужи. Грязь звучно шлепала под ногами. Улицы были пустынны и безлюдны. Поликанов приостановился и стал прислушиваться. На пруду, у плотины все было мертвенно-тихо и неподвижно. Молчала вода, медленно, с еле заметным плеском и шелестом протекая через затопленные сооружения. Недвижны были колеса. Погасли огни в сараях, в неуклюжих громоздких зданиях, где раньше всегда круглые сутки глухо ворчали жернова, тупо стучали песты в толчеях и скрипели, растирая породу, волокуши.

Поликанов вздохнул, что-то поворчал себе под нос и пошел дальше.

У своих ворот он столкнулся с Федосьей. Девушка посторонилась у калитки, давая дорогу отцу.

— Откуда ты? — осведомился старик.

— У подруги была.

— У подруги!.. Чего по грязи хвосты трепать? Сидела бы дома… Дома, говорю, сидела бы…

Железное кольцо калитки тоненько и жалобно звякнуло, калитка заскрипела. Поликанов вошел в свой двор. Федосья молча прошла за ним.

На крыльце старик долго оттаптывал грязь с сапог, и девушка стояла сзади него, не решаясь пройти первой в дом.

В доме было тихо и светло. Пахло свежим хлебом и скипидаром. Мать рылась в сундуке, перекладывая какие-то тряпки. Парнишка сидел за столом, наклоняя коротко остриженную голову над книжкой. Электрическая лампочка обрызгивала эту голову красноватым золотом, и густая короткая тень от нее ложилась на край стола.

Взглянув на сынишку, Поликанов что-то вспомнил и раздраженно сказал:

— Чего полуночничаешь? Спать тебе пора… Спать…

— Да рано еще… — огорченно попросился Кешка. — Я вот дочитаю… Интересно очень…

— Интересно!.. — фыркнул Поликанов. — Глупые, ерундовые книжки читаешь… Ступай спать!

Парнишка нерешительно встал из-за стола и захлопнул книгу. Глаза его покраснели, но он сдержался и сердито посмотрел на отца. Федосья перехватила его гневный и обиженный взгляд и одобрительно улыбнулась ему. У Кешки дрогнули губы, он нахмурился, засопел, но сразу же неожиданно просветлел и заулыбался.

Старик уселся на лавку в кухне и кряхтя стал разуваться.

— Кешка! — позвала мать. — Ступай, помоги отцу.

— Не надо… — отказался Поликанов. — Его, вишь, за это еще из отряда чертовского прогонют… Сам справлюсь… У их, ты знаешь, в отряде против родительского уважения приучают…

— Совсем этому не учат! — рассердился Кешка, и в голосе его зазвенела обида. — У нас в отряде…

— Ну ты, кикимора, молчи!..

— Оставь, Павел Николаевич, не трожь ты его, ради бога…

— Сопляк он… — вздохнул Поликанов, разматывая портянки. — Распущен… И ты ему потатчица… Ту, дуру, распустила… Шляется, дома не сидит. Беда мне с вами…

Старик долго ворчал и все не мог успокоиться. Федосья ушла в свою комнатку и там затихла. Кешка постлал себе постель на широком громоздком сундуке, свернулся калачиком и, зажмурив глаза, приготовился уснуть. А Поликанов шлепал босыми ногами по чисто вымытому полу и упорно думал о чем-то.