Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

— Придержи коня!.. Куда ты заехал?

— В Черендей, — ответил колхозник.

— Какой тут Черендей! Что ты, не видишь — электричество горит.

На берегу сиял фонарь на высокой мачте и тепло желтели окна в длинном ряду домов.

— Вижу. Черендей и есть, — сказал колхозник и погнал коня, торопясь к свету. — А ты думал?.. Будет и у нас Москва!

Василий отправил телеграмму в наркомат:

«Бурение возобновлено трещинах известняка жидкая нефть прошу подкрепить деньгами 160 тысяч».

Он почти не уходил из почтово-телеграфного отделения. Три дня спустя он послал вторичную телеграмму.

Телеграфист Илья рассказывал ему о новостройках Черендея:

— Вы видели три новых, лучших дома за клубом? Это больница, типография с редакцией и электростанция. Зайдите непременно, посмотрите. Особенно больница внутри красивая: белая, масляная, как на «Якуте» салон!

На почте были клиенты, когда Илья принял ответ Зырянову из Москвы. Илья не подал виду, пока не ушли все. Тогда он, не глядя, протянул Зырянову кусочек ленты.

— Василий Андреевич, — сказал Илья за его спиной, — я еще не пользовался отпуском в нынешнем году. Я могу взять отпуск и поехать на Полную. Кулаков тоже останется с вами, и мы добурим до нефти.

— Мы не умеем, Илья. Это специальность.

— Но ведь люди, они тоже, я думаю, не сдадутся?

— Так-то так, Илья… А все же — люди…

— Тогда, Василий Игнатьевич, не говорите им про телеграмму, — решительно сказал Илья. — Я бы на вашем месте сказал им: деньги обещаны.

— Разве так можно, Илья?.. Обманывать рабочих?

— Пять человек обманете — все же лучше, нежели весь Черендей.

Василий покраснел и побледнел. Молча протянул руку. Илья крепко сжал ее.

На урочище Повешенного Зайца бурильщики небрежно поздоровались с Зыряновым и продолжали свое дело — в этом и выразился их напряженный интерес к новостям из Москвы.

— Сколько метров? — спросил Василий.

— Триста.

Василий побежал в красный уголок.

Вот в ящиках новые шлифы, начиная с 221-го метра: известняки с битуминозным запахом; мергель; с 226-го метра — известняки и жидкая нефть по трещинам.

Снова чистые известняки, доломиты, мергель, слабый битуминозный запах; известняки без малейшего следа нефти; 300-й метр.

Василий вернулся под вышку. Бурильщики поднимали трубы из скважины, подняли инструмент, выбили столбик породы — шлифы с 301-го метра.

Зырянов лихорадочно подхватывал обломки столбика. Мастер, будто бы не взглянув, подал Зырянову последний обломок. Кремнистый известняк, чистый, даже не запачканный нефтью.

— Товарищи, завтра я уезжаю в Москву. Я получил телеграмму. — Снежинка залетела ему в рот. Василий откашлялся и твердо, ясно сказал: — Деньги отпущены. Я должен выехать, чтобы ускорить их получение. Я вас прошу посылать мне телеграммы о ходе бурения. Первую телеграмму отошлите через пятнадцать дней в Томмот. Следующую — через десять дней в Иркутск. Потом в Москву. Сережа, тебя прошу: сделайся курьером на месяц и летай между Повешенным Зайцем и Черендеем.

— Я отвечаю за телеграммы, — сказал Сережа.

— Товарищи!..

Такое волнение послышалось в голосе Зырянова, что все внутренне придвинулись к нему.

— Помните о том, что вы не просто бурите скважину на неизвестную нефть, которая лежит именно здесь… Ни на одну минуту не забывайте главного: что вы разбуриваете большую дорогу в богатейшие и еще не открытые недра всей нашей земли. На этой дороге вы — первопроходцы, и чем труднее вам, тем больше вам препятствуют, хватают за ноги и за горло хватают… Но вы пробиваете путь в будущее советской нефтяной геологии!

Зырянов протянул руку и шагнул, но не успел подойти — бурильщики быстро окружили его и молча, крепко пожали ему руку один за другим.

Через семь дней Василий был в Черендее. Еще через восемь он вошел в почтово-телеграфное отделение в Томмоте и получил телеграмму до востребования. Телеграмма состояла из двух подписей — бурового мастера и Лукова — и одной цифры перед ними: 365.

В Иркутске Василий соскочил с подножки вагона, увидев на углу вокзального здания маленькую вывеску: «Телеграф», и получил вторую телеграмму: «370 Мухамедов Луков». Все.

Последние копейки ли иссякли на урочище Повешенного Зайца, что они не прибавили еще два слова: «Прекратили бурить», или кредит веры у Ильи закрылся, или просто из пренебрежения к Зырянову, — неважно.

Неделю спустя Василий в задумчивости стоял перед горестным памятником в головах Гоголевского бульвара и вслух беседовал с Гоголем, бронзовой тяжестью засевшим в кресле: