Максимилиан Кравков - Голубинский прииск

Хотя лошадиная голова почти вся утонула во мраке, но черными языками на ней шевелятся уши. Как только я выделяю голосом слова из ровной речи, тотчас и ухо поворачивается ко мне и слушает. Орлик, милый мой собеседник!

Фыркает конь. Багряное пятнышко светится впереди. Это костер Уруша.

Меня встречает десятник разведки Хромов. И сразу спрашивает о новостях. Такая привычка в тайге.

Брови у Хромова, точно черные дуги. Свирепо торчат седыми щетинками. Усы, как лохмотья шкуры. Через них круглеет массивный и сизый нос. Бороду Хромов бреет, отчего лицо его принимает особенно жесткие и упрямые очертания.

Он совсем почти не выходит из тайги. Ему все должно казаться новым. Но я знаю, что Хромов — притворщик. Интересуется всем и многое слышит, вероятно, раньше меня. Только живую игру любопытства заслоняет колючей своей образиной. Хитрый мужик! Вообще — ручной, а внутри не совсем согласный.

И народ у него сейчас подобран особый. Из стариков. Косолапые, молчаливые, земляные. Бывалые копачи.

Глядят на меня насквозь. Производственники, они понимают техническое мое превосходство, но требуют уважительности к своему большому стажу. Жаль таких разбавлять случайным людом!

Вхожу я в жарко натопленную палатку, приглядываюсь мигающими с темноты глазами. Как при входе в тюремную камеру, обвожу — нет ли знакомых. Так и есть! Вон, в углу...

— Петрович, ты здесь!

Из-под рваного барахла поднимается великан, склабится во всю ряжку.

— Это вы, Андрей Васильевич?

Готово дело! Теперь я здесь свой.

Пьем чай. У них сухари и у меня сухари. Никому не обидно.

— В Огневом начали шурфовать? — осторожно осведомляется Хромов. Чуток он к работе соседей!

— Два шурфа заложили. Ребята хорошие, молодые!

Кто-то крякает густой октавой, громыхает коротким смешком.

— И дождя не боятся?

Я смеюсь с остальными, черпаю из котла перепревший чай и бросаю Хромову:

— Гляди, как бы вас не загнали!

У Хромова глаза щурятся хищно, как в картежной игре.

— Это... Как это? — обижается он, — хлеборобов разве голубинских пришлете? Однако, они там волком воют!

— Кто кого, кто кого! — загадочно стукает словами Петрович.

Подзадорены все. Поднимается говор. Бурный, шумливый. Палатку, того и гляди, разнесут эти старые дубы.

— Я кубическую сажень земли до обеда кончал, — вразумительно гудит один, — разве мальчишкам тягаться!

— Начнут они зарко, — доказывает другой, — да, вишь ты, с пупа сорвутся!

— Так думаешь, перегоните?

— А что, — кричит мне Хромов при победном грохоте всей палатки, — идет на соревнование!

Кончается следующий день, когда я попадаю на Чару.

Широкой дорогой выкатывается она из гор. От дождей разлилась, пожелтела, бурлит. Орлик гнет к воде свои острые уши, пробует реку ногой и, решив, должно быть, что брод — пустяки, идет к заречному берегу.

Ненадежная переправа. Но руслу разбросаны, как шары, большие гальки. Нет здесь твердой опоры для ног. Копыта соскальзывают с валунов, лошадь суется нырками, может упасть. Хорошо, что вода не дошла до опасного уровня.

На Чаре совсем пустыня. Во всей огромной тайге здесь живет единственный человек Василий Иванович. Меня он знает. Еще зимой приезжал на главный стан, и я доставал ему пороху и патронов.

Он давно зазывает меня к себе. Патриот своей Чары, воскресить мечтает заброшенный прииск, когда-то гремевший по всей округе. 20 лет проработал на нем Василий Иванович.

«Где он живет? — раздумываю я, вспоминая приметы дороги и пуская коня вдоль реки. — Орлик, ты не знаешь? Разве ответит!» Поймал на ходу цветок пырея и долго жует его, перезванивая удилами...

Впереди я как будто вижу постройки. Размашистой рысью торопится к отдыху конь, легко перемахивая колоды.

Ну, и дом у Василия Ивановича! Фанерный ящик, наполовину зарытый в землю. Рядом река, горы кругом. И высокие и пониже. Синие гряды тайги на горизонте — для одного человека уж слишком просторно!

Вечер я провожу в его каморке.

Сидим мы за столиком. Горит привезенная мною свеча. За окошком извечный грохот реки, и по крыше стучит однотонный холодный дождь.

Поужинали. В печке мерцает огонь. Тянет смолистым дымком — ароматом леса. По стенкам висят портрет Ильича, веера глухариных крыльев и старинные солдатские фотографии.

Редко кто заезжает сюда. Поэтому сейчас Василий Иванович отводит душу и рассказывает мне о былом.

Память на прошлое так же крепка у него, как сохранны зубы, как густы серебряные, аккуратно, по случаю гостя, причесанные волосы. В глазах старика степенная строгость. А лапки морщин на висках как бы ручаются долгими годами за правдивость воспоминаний.