Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Как когда... — неопределенно говорил Влас и торопился отойти в сторону.

Неожиданно скоротала время ожидания необходимость явиться по вызову повесткой к следователю, ведшему дело о вредительстве на постройке. Однажды Влас уже побывал у него, но тогда следователь задержал недолго: только спросил немного о Феклине и тем ограничился. На этот раз Власу пришлось задержаться в следовательской камере подольше.

Молодой курчавый следователь в очках без оправы, усталый и слегка раздраженный, заинтересовался целым рядом вопросов. Он добивался от Власа, как тому казалось сначала, сущих пустяков: много ли у Власа знакомых в городе, кто они, где. Он внимательно выпытывал у него, с кем он дружит. О Феклине он спрашивал мало, только выслушал, что Власу этот мужик с первого же разу не понравился, выслушал и усмехнулся:

— Разве он такой неприятный, что вы, не задумываясь, почувствовали к нему такую неприязнь? А к другим людям вы так же подходите?

Влас не смог объяснить, почему же Феклин оттолкнул его от себя. Тогда следователь повел свою беседу, свои расспросы дальше. И эти расспросы привели Власа неожиданно к Некипелову, к Никанору Степановичу. Его имя вырвалось у Власа случайно. Рассказывал он следователю о поразивших его словах Феклина по поводу каких-то знающих и умных людей и упомянул, что уже однажды слыхал такие речи. И следователь поставил ему в упор вопрос:

— От кого?

Пришлось назвать соседа. И, назвавши, рассказать о нем все. Горячий, нескрываемый интерес, который проявил следователь к рассказу Власа про Некипелова, смутил и встревожил Власа. На мгновенье где-то шевельнулось в нем тоскливое чувство жалости. «Зря, поди, Никанора Степаныча приплел я», с горечью подумал он. Но следователь, как бы подслушав эти мысли, совсем не по-следовательски, а как-то просто и легко сказал:

— Озлобленный кулак. Никуда он не уйдет от пролетарского закона. И сын его.

— Озлоблен, это верно, — ухватился Влас. — Я думаю, болтает он, хорохорится. Насчет поступков вряд ли...

— А это время покажет. Самое недалекое время.

Так прошло еще несколько дней. Пришло время, когда в больнице осмотрели руку и заявили:

— Еще раза два придешь на перевязку, а потом и сам обойдешься. Отдохнешь, а через две недели сможешь встать на работу.

— Значит, отправляешься? — переспросил Савельич Власа, который завязал аккуратно свою котомку и, весь какой-то праздничный и особенный, дожидался часа, когда можно будет отправляться на станцию.

— Оправляюсь! — тряхнул головой Влас. — Доеду до разъезду по железной дороге, а там верст восемнадцать пешком.

— Хорошо теперь пешком. В полях да лесах все поет и звенит. Духовито. Отрадно!

Влас не ответил. Да и не надо было словами отвечать: глаза сияли нетерпеливой радостью, в глазах светилось и отражение солнечной дороги, и зеленых далей, и широкого раздолья лугов.

— Ну, — напутствовал Савельич. — Гуляй, дорогой мой, гуляй до полного удовольствия!..

И Влас ушел.

Душный и переполненный людьми вагон ненадолго спугнул его приподнятое настроение. В душном и шумном вагоне гомон стоял, и люди перепирались и ссорились из-за мест. А в открытые окна врывались вместе с шумом и лязгом колес полевые, летние шумы. Втекала многозвучная и буйная радость лета. Влас протиснулся к окну и замер возле него. Власа толкали, тормошили, он кому-то мешал, на него кто-то покрикивал, но, прижавши к себе свою котомку и сверток покупок, он упрямо прилип к своему месту и жадно глядел на плывшие за окном просторы.

Бежали поля. Веселые сосенки, кружась у самой насыпи, протанцовывали назад и пропадали за поездом. Порою поезд прогромыхивал по гулким мостам, и живая вода сверкала тогда в зелени лугов и леса, и живая вода проплывала по обнаженным пескам и галечникам. Бежали редкие постройки. Развертывалась порою вытянувшаяся по тракту деревня. В веселом испуге убегал от поезда скот. Нелепо и ненужно озлясь на дымное и грохочущее железом и криками чудовище, лаяла собака.

Влас охватывал жадным взглядом все. И больше всего — поля, возделанную и родящую землю. Земля, от которой он был оторван несколько месяцев, звала его к себе, как блудного сына. И, трепеща ноздрями и обострив все чувства свои до крайних пределов, он схватывал неуловимые запахи земли и согретых трав. А когда за окном проплывали просторы хлебов, он вытягивался весь, он трепетал, он жадно глотал густой воздух, насыщенный запахами, которых никто не чувствовал.