Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— Мне ничего не заел! Болтает зря. Язык у него, как у гадюки!

— Об чем же?

Савельич впивался острым пронизывающим взглядом и ждал ответа. Влас молчал. Влас спохватился, что, пожалуй, он напрасно и несвоевременно заговорил о Феклине. И, пытаясь замять разговор об этом, он сказал не то, что нужно было:

— Сердце у меня огневое. В сердцах я, может, и какую промашку сделать могу...

Разговор начинал уже вертеться вокруг одного и того же, словно топтались они с Савельичем на одном месте и не могли сдвинуться ни взад, ни вперед. Савельич притворно зевнул и перешел на свою койку.

— Что-й-то спину разморило. Однако, лягу, — не глядя на Власа, сказал он, угнездываясь на постели. Влас понял, что старику неохота больше разговаривать. Власу стало тоскливо и обидно. Он тоже растянулся на койке и, прикрыв глаза, утонул в противоречивых, едких и волнующих мыслях.

Он не заметил, как задремал. Его разбудили громкие голоса в бараке. Разгорался ожесточенный спор. Чей-то голос тонко до визгу кричал:

— Следовает сперва доказать! Доказать! А потом и говорить!

Его перекрывали возмущенные возгласы. И кто-то все порывался установить порядок, успокоить:

— Да, братцы... да, товарищи! Ну потише ж, ладком! Ладком, говорю!

Влас быстро соскочил с койки и огляделся. В углу барака, подальше от дверей, сгрудилась толпа рабочих. Туда тянулись все обитатели барака. Некоторые сползали с коек и топчанов, другие вставали ногами на постели и жадно глядели в волнующуюся кучку. Влас взглянул на соседнюю койку: Савельича там уже не было. Тогда и он направился к шумливой толпе.

Протолкавшись поближе, он разглядел в средине волнующихся товарищей Феклина. Он был красен, и злое лицо его искажалось от сдерживаемого страха и настороженности. От волнения голос у него стал высоким и звучал по-бабьи тонко и визгливо. На него, видимо, наседали с каким-то обвинением, наседали упорно и неотвратимо, но он огрызался и от чего-то яростно и упорно отпирался.

— Докажите! — кричал он. — Докажите спервоначала!..

Суслопаров почти спокойно и не повышая голоса, твердо настаивал:

— Видели. Есть достоверные свидетели, как ты шарился около стеннухи [4] Стенгазеты. .

— А что ж с того? а что ж с того?! — огрызался Феклин. — Коло нее сотни, может, народу трется, дак я-то тут с какой стати виновный?!

— В чем дело, — тихо спросил Влас соседа.

— Стеннуху новую нонче повесили, а он ее изодрал и срамные слова замест того написал. Похабность.

Савельич, заметив Власа, издали поманил его к себе.

— Справедливо ты сказал: вредный, — вполголоса сказал он, когда Влас протолкнулся к нему. — Каверзный, уй-юй-юй!..

— Ну, хорошо! — повысив голос, отрезал Суслопаров. — Нечего тут ярмарку сорочинскую разводить. Передадим дело в групком, пусть разберется и дознается...

— А мне что! — пожимая плечами и кидая кругом короткие, опасливые и вместе с тем наглые взгляды, спокойнее и тише заявил Феклин. — Как я в себе никакой вины не чувствую и не сознаю, то мне это без внимания... Не страшусь.

— Там увидим! — многозначительно отрезал Суслопаров и пошел к выходу. Толпа стала редеть. В бараке понемногу установливался порядок.

Возвратившись вместе с Власом к койкам, Савельич озабоченно рассказывал:

— Он пущай отпирается, не отпирается, а за ним было доглядено. Не ты первый его вредность раскусил. Многие.

— Неужто? — нелепо переспросил Влас.

— А ты как думал? Теперь везде да всюду глаз нужон! Особливо опосля той сволочной штуки, с лесами-то с перепиленными.

Влас взглянул на старика и молча стал налаживать свою постель. Потом разулся, присел на койке, охватил колени руками и задумчиво стал слушать что-то свое, разворачивавшееся и бурлившее у него внутри. Савельич тоже разделся и свернулся под пиджаком и затих.

Минут десять оба молчали. Вдруг Влас разжал руки и выпустил колени. Сбросив ноги на пол, он сел. Взглянул на свернувшегося и затихшего старика, кашлянул. Нерешительно, вполголоса спросил:

— Спишь?

— Ась? — пошевельнулся Савельич и высвободил голову из-под пиджака.

— Не спишь, говорю?

— Нет покуда...

— Вот я тебе, Савельич, хочу рассказать...

— Ну-т-кась, — совсем сбросил с себя Савельич пиджак, готовясь слушать. — Об чем это?

— Об Феклине и вообче....

— Так, так! давай!

И Влас, с запинками, останавливаясь и слегка путаясь, стал рассказывать.

Через неделю Филька уже бродил по больнице и подолгу просиживал возле тракториста, Николая Петровича, у которого что-то осложнилось внутри, за сломанными ребрами. Филька приходил, осторожно усаживался возле койки Николая Петровича и терпеливо выслушивал сетования тракториста на то, что вот самое горячее время, а у него прогул, да и трактор, поди, из строя выбыл. Иногда Николай Петрович в десятый раз начинал расспрашивать его, как он кричал бестолковым мужикам, чтоб они остановили мотор, и неизменно говорил: