Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

— А что же целовался?

— Так они же первые! Боялся, обидятся.

— Господи! Сколько тебе лет?

Он спрятал лицо в ее ладонях и сказал:

— Я люблю тебя, Наташа.

Пальцы ее вздрогнули. Она проговорила печально:

— Не надо сейчас… Не надо сейчас об этом, — она гладила его лицо, волосы. — Ты пойми: я очень, очень хочу, чтобы ты в каждой мелочи был мужчиной. Как ты умеешь: под куполом… Пусть будет твое ребячество, твоя обидчивость, но чтоб всегда был мужчиной. Я устала быть за мужчину, понимаешь?

— Я буду им. Во всем, всегда буду! — она молчала. — Ты не веришь?

— Верю. С первого дня поверила. Но вчера, — Андрей услышал, как трудно ей говорить, — подрухнуло что-то. Это пройдет, пройдет! — теперь она убеждала его. — Только… только не надо сейчас об этом, ладно?

Он еще поцеловал ее руки, одну и другую.

— И вообще я хочу есть! Я столько ждала тебя! — она засмеялась. — Да встань же ты, наконец! Пошли!

Но только они вышли на аллею, как хлынул дождь, проливной, белесый, почти молочный. Струи сталкивались друг с другом, рассыпаясь брызгами. Сразу же вспенились на гравийной дорожке потоки воды.

Андрей, Наташа побежали. Но вдруг она остановила его.

— Слушай… Слышишь?

Он услышал где-то далеко свист птицы. Кивнул головой. Наташа сказала:

— Эта птица для нас работает, правда? Даже в дождь! А я люблю дождь. Ничего, что я люблю дождь? — она хотела бежать дальше, но теперь он остановил ее.

— Я тоже люблю дождь. Пойдем тихо. Все равно уж…

Мокрые до нитки, они завтракали в столовой, не замечая вкуса еды, посмеиваясь друг над другом. Андрей вспомнил ее слова: «Я всегда буду перед тобой виновата», — сказал:

— Ты бы хоть раз обиделась на меня, рассердилась, что ли! Мне бы легче было.

— А я не могу, понимаешь? Не могу! — ответила она, как бы удивляясь самой себе, и улыбнулась. — Может, я и хочу, чтоб сейчас тебе тяжелей было.

«Что это — всепрощенчество? — он вспомнил этого долговязого, пьяного музыканта в Москве и ее слова о нем: «Ох, хлебнула я с ним всяко!» — Она со всеми так, как со мной? А нотариус? А вечное ее — «это не ты, это не твое»! Ерунда! Какое уж тут всепрощенчество! Так что же это?»

Сказал, усмехнувшись:

— Где-то у Достоевского мысль: любовь — это добровольно дарованное от любимого предмета право над ним тиранствовать.

— Чушь собачья!

— Точно, чушь собачья! Я и сам так всегда думал.

— Ну, то-то же!

Они рассмеялись оба. Андрею опять стало так же легко с ней, как было в первый день знакомства и во все последующие дни.

Потом, переодевшись, они пошли в лес, взбирались на ближнюю гору, все выше, выше, по тропе, неизвестно куда идущей, сквозь заросли цепкого кустарника, И вдруг за одним из поворотов увидели маленького ослика-сосунка. Испугавшись их, он отбежал и остановился, оглядываясь. Длинные ножки дрожали, копытца — будто искусно выделанные из кости подставочки, белое пятнышко на носу и неправдоподобно черные глаза. Испуг в них сменился удивлением я любопытством.

Андрей сделал шаг, и ослик отступил. Так — несколько раз.

— Его, наверно, гроза сюда загнала. Он заблудился, Андрей! Село внизу, вверху ничего нет.

Андрей, продираясь сквозь кусты, исцарапав руки, стороной выбрался на тропу выше ослика и позвал:

— Ну, иди ко мне, иди, не бойся, дурашка.

И тот, верно, покачиваясь на неокрепших ногах, подошел к нему, уткнулся темным носом в протянутую руку. Андрей погладил его, шерстка была мягкая, как трава. И Наташе ослик разрешил погладить себя и больше уже не отходил от них. Сколько они ни прогоняли его вниз, к селу, ни уговаривали, ни прикрикивали, ослик все равно возвращался, тыкался носом в ноги Андрея, Наташи, а потом почему-то избрал ее и больше уже вообще не отходил ни на шаг, глядя вверх ласковыми своими, большущими глазами, прижимая уши, Андрею даже завидно стало.

— Что ж это ты, брат: я тебя первый приручил, а ты предаешь?

— Какой-то библейский ослик, — сказала Наташа. — Давай его усыновим?

Глаза у нее сейчас были, ну точь-в-точь как у ослика. Андрей вспомнил, как когда-то сравнивал ее с другим осликом, упрямый работягой, и подумал: «Верно сравнивал. Но еще в ней есть и такое вот доброе, доверчивое существо, и многое, многое есть: и мать Христа на иконе, и гордая собой жена дяди Нико, и верная погибшему мужу княжна — все!»

Он порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Потом, притихшие, минуту, а может быть, вечность, они стояли обнявшись и почему-то стыдясь смотреть друг на друга.