Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Шатаясь, вытирая стену плечом, поднялся по лестнице, упал на кровать и заснул.

Утром, еще не очнувшись, во сне Андрей почувствовал, как ужас от случившегося волнами накатывает на него. Секунду он сопротивлялся, поднялся на постели, голова была ясной, и от этого ужас — еще безысходней.

Только однажды он испытал такое вот чувство непоправимости совершившегося, своей беззащитности от чего-то нелепого, противоестественного, что вторглось в его жизнь и все сломало в ней, — в день смерти жены. Но тогда было и иное: сейчас-то он сам виноват во всем — сам! — сознавать это было еще больнее. Равным с прежним, давно забытым было только ощущение собственной беспомощности — ничего нельзя поправить, ничего не придумаешь, хоть бейся головой о стену!

Андрей сбежал вниз, долго стучал в дверь синей комнаты, сперва робко, потом настойчиво. Ни звука в ответ. «Уехала! Все! Все кончено!.. Не может быть! А почему не может быть? Она-то решительней меня: конечно, уехала!..»

Он выбежал в парк. Было пасмурно, дул резкий холодный ветер, раскачивал лохматые вершины кипарисов. «Ну да, как и положено во всех романах: быть грозе, — подумал он и тут же оборвал себя: — Брось хоть сейчас ерничать!»

Пошел по привычной тропке, через бамбуковую рощу. Роща была синей и темной, как небо. Павлины забились под кусты. «Мерзкие птицы! Орут как жабы!..» Распахнул дверь столовой. Наташи не было. Буфетчик весело сверкнул зубами.

— Что на обед прикажешь, кацо? Телятинка есть, специально для вас. Или шашлык?

Андрей вернулся в парк, обошел все аллеи, дорожки. Наташи нигде не было. Сходил к автобусной остановке. Никого не было и на улице. Вдоль шоссе угрюмо стояли дома с закрытыми окнами.

В душе стало пусто, так пусто, как бывает осенью в покинутых, изреженных дождями птичьих гнездовьях. Не было сил даже ругать себя. «Поймать машину, догнать на вокзале, в электричке? Все бессмысленно! Зачем? Она права».

Он долго еще бродил по парку, пока не вышел к дальнему краю его. Тут над обрывом к реке среди кустов сирени стояла покосившаяся часовенка из белого известняка. Вспомнил чей-то рассказ: в этой часовне служили благодарственный молебен после свадьбы дочери князя, владетеля имения. Ей было пятнадцать лет. А через год ее мужа убили курды в одном из набегов на Кахетию. И она, помня о нем, так и осталась вдовой на всю долгую-долгую жизнь, хотя была красавицей — Андрей видел ее портреты, — из древнего богатого рода и сватались к ней лучшие женихи Грузии.

«Романтические бредни! — подумал Андрей. — Небось хромая была или еще что. На портретах-то не видно».

Сирень пахла душно, как одеколон в парикмахерской.

Подошел ближе и тут на открытой площадке рядом с часовней увидел Наташу. Она стояла лицом к обрыву. Он не верил своим глазам: ведь был же, проходил здесь дважды?

Наташа закинула за спину конец шарфа и так и оставила руку у горла. Столько отчаянья было в ее жесте, приподнятой к горлу руке!

Маленькая фигурка над высоким обрывом. Внизу — шумная, извечно шумная река мыльного цвета, но сейчас и этот цвет показался ему особым. Горы спрятались в синих лохмотьях туч, но они были там, эти горы, были! И вон там — им показывали — ущелье, по которому когда-то спускались курды грабить долину. Да, были набеги их, была шестнадцатилетняя княжна — вдова, верная памяти своего мужа, были, как есть сейчас, эта белая часовня, свидетельница их любви, и есть монастыри-крепости, прекрасные старые грузинские тосты, из уст в уста переданные от дедов внукам, есть дядя Нико и его жена, их трудная и завидная судьба, есть, как была и будет во веки веков, любовь чистая, ничем не замутненная.

— Наташа, — тихо позвал Андрей. Она мгновенно обернулась, непроизвольно протянула руку к нему и уронила ее. В глазах Наташи было то же отчаянье, и радость, и упрек — нет, не за вчерашнее, а за то, что его так долго не было, — он ясно понял это. И еще понял то, что она жалеет его и мучается его болью. Она — его болью!.. Подошел быстро и взял ее руку.

— Прости… Простите меня, если можете. Я…

— Не надо об этом, Андрей. Это был не ты.

— Ты понимаешь это?

— Да.

Он опустился на колени и стал быстро целовать ее руки. Она вдруг засмеялась глухо, счастливо.

— Тебя надо три дня в бочке отмачивать!

— Почему?

— Тебя вчера все старики перецеловали.

— Дядя Нико. Он хороший.

— Другие тоже! — Андрей услышал в ее голосе обиду.

— Правда?

— А ты не помнишь?

— Мне самому неприятно было, — он оправдывался.