Аркадий Савеличев - Забереги

— Говорить соувестин…

— Совестно? — кое-как разобрала Домна. — Нет, тебе с нашими людьми жить, по-нашему и учись. А то пропадешь. Без языка-то смерть.

— Да, без языка сурмуа… смертуа мине.

— Да уж куда яснее! — рассмеялась Домна. — Ты не о смерти думай, о жизни.

— Да, думай, жизнюа, думай ига.

— Ой, иго ты мое! — прижала ее к себе Домна. — Некогда мне с тобой говорить. Опять вас оставляю, так хоть по дому управлюсь.

Возилась она в коровнике, на повети, в кладовке, в подполье, в дровянике и не заметила, как вечер настал и как вернулась Марыся. Прежде хоть Балабон каждого встречал и провожал, а сейчас в свой дом шли, как воры, тишком. Только когда уже смотнула с ног валенки и скинула широким нетерпеливым движением озябших рук шубейку, заметила деловую сосредоточенность всех своих домочадцев. А были они сейчас и в самом деле все в сборе, толклись вокруг нового холщового мешка, который с важным видом распяливал на растопыренных руках Юрасик-карасик. На полу кучками разложено шерстяное вязанье: большущая стопа носков, не меньшая стопа варежек и перчаток, несколько двухцветных, серых с бордовой строчкой, шарфов, несколько распластанных шалей и даже один свитер с белой оторочкой по горловине, рукавам и поясу, кажется, и довязанный-то только сегодня. Еще Домна заметила карельские наряды Айно: темно-вишневая бархатная жакетка, шитая бисером, ярчайшего малинового шелка с золотистыми разводами платок и юфтевые, сочного весеннего загара полусапожки с бархатной шнуровкой, еще ни разу не надеванные. Каждую стопку припасенных вещей Айно оборачивала рядниной и перевязывала веревочкой. И все молча, спокойно так. Свертки в мешок она тоже укладывала сама. На самое дно пошли носки, потом другое шерстяное вязанье, и только потом пришел черед девичьим обновам. Их оборачивала особенно старательно, с заметным волнением, словно приданое готовила, — да это, пожалуй, и было девичье приданое. Когда дошел черед до игрушечных, красы неописуемой полусапожек, Айно прильнула к теплой юфти губами, никак не могла оторваться. Тонкие пальчики ее дрожали, поглаживая мягкую, словно бы человеческую кожу.

— Неуж сама пойдешь, Айна? Не ходила бы ты. Господи!..

Это предостережение только придало упрямства, отринуло Айно от девичьих полусапожек. Даже не заворачивая, она опустила их в мешок, как в прорубь. Домна хотела помешать ей, но Марыся отвела руки:

— Кажуць люди: не журыся. Буде жизнь, буде вопратка. Чаравички добрые, а чаравница яще лепшая. Ничога, Домна.

Далеко не все поняла Домна из мягкого, распевного голоса Марыси, но и понятного было довольно, чтобы смирить жадную хватку — не выхватила из мешка приданое карелки, там его и похоронила очерствевшим взглядом. Чего уж, людей и то без счета хоронят. Чего обувку-одевку жалеть, если и девку пожалеть некому? Она забегала по избе, не зная, что бы и от себя положить в мешок.

— Ума не приложу, Айна! Что-то хорошее надо…

Перетряхивая ящики комода, перекидывая в заугольном семейном сундуке свои ношеные, не имеющие никакой ценности наряды, она вдруг наткнулась на позабытое: тяжелое обручальное кольцо и тяжелые, литым полумесяцем, серьги. Даже на руке важило, напоминало, сколько в этих золотых безделицах спрятано добра. Не носила, все жалела. Серьги сняла еще в старом Избишине, перед переселенческим разором, а кольцо стащила с распухшего пальца уже здесь, с началом войны. Куда было солдатке в золоте ходить? Все равно и без кольца помнилось, как сладкий сон, время-времечко, когда ее Кузьма, полтора месяца поломив на лесозаготовках, привез из Череповца эту золотую невидаль. Домна, по второму году тогда замужняя баба, до того перепугалась, что охнула: «Ой, Кузя! Не убил ли ты кого?» Нет, других не убивал, а вот ее своей расточительностью сразил. «Мне не дорог твой подарочек, дорога твоя любовь…» Нет, врет частушка, и подарок дорог. Пуще глаза береглось это, когда перевозились-переселялись. В мешочке на груди носила, пока возили-таскали, пока заново строились. Отдать сейчас в чужие руки? Такой ее цыганский пот прошиб, что она, уже выложив свое богатство на стол, опять пала на него хищно растопыренными ладонями. Всех убьет, себя убьет, а Кузин подарок не отдаст, нет!.. Но в сумятицу ее разгоряченных мыслей теперь Айно ненароком ворвалась. А всего-то и сказала:

— Ома муа! Соувестин…

Еще не разымая разлапистые ладони, еще держа там, в жаркой темноте, золотую жар-птицу, Домна уже вскинулась охолонувшей головой, возразила: