Аркадий Савеличев - Забереги

— Совестно? Ладно тебе, Айна. Совестно будет, ежели помрем мы, мужиков не дождавшись. Ладно, Айна, нельзя нам помирать.

И с этих слов захотелось их, хорьков домашних, обласкать, она и освободила руки, как крылами загребая ребятню. Когда засопел под мышкой Юрий-большун, когда заверещал по-заячьи Санька-меньшун, когда запосапывал Венька-пузан, она и Юрася-карася от мешка к себе пригребла. А когда хватать было больше некого, схватила золотые полумесяцы и золотую женскую оковку — кольцо, шваркнула в мешок:

— Туда их, на хлебушко! Кузя вернется, еще подарит.

Айно все же золото отделила от тряпок, не зная, что дальше делать. Трезвую ясность внесла опять же Марыся:

— Все то же кажуць люди: журывся, покуль не уморывся. Не шкадуйте. Не-е, памерци самим сабе не дадим. Раз такая справа, ший, Айна, торбочку да цепляй на грудь тое золото. Вось только што я покладу в агульную скарбонку?..

В отличие от Домны, ей и копаться было негде: все свое ведь на себе принесла…

Но Марыся забежала в спальный угол, зашебаршила там тряпьем, зашикала на любопытствующих мальцов:

— Вы, цуцики-цацики, циврики! Не лупайте вачыма.

Заявилась она все в той же, в какой и была, длинной Домниной юбке и в ее же бумазейной кофте, но с какой-то розовенькой пеной в руке. Домна долго приглядывалась, пока поняла, что это такое.

— Ой-оюшки! Никак исподнее?

— Болей ничего няма. А спадница шавковая, модница якая пазайздростить. Няхай!

Тонюсенькая рубашонка, которую Домна с некоторым недоверием взяла в руки, была что воздушная, а все же густо пахла молодым бабьим телом. Марыся и сама что-то такое подумала, потому что усмехнулась:

— Няхай! Можа, яки кобелина прынюхаецца — даражэй дасць.

Сквозь беспечность все же прорывалась из души потайная обида. Вот ничего нет, последнее донесла на себе, так что же — и это снимать? Верно, невелика и была беженская котомка, да и та растряслась на дорогах. Кто поил, кто кормил, а кто и раздевал бедолагу…

— Дуреха, одевайся, — сунула Домна ей в руки уже захолодавшую розовую пену.

— Не, дороженькие. Што усим, тое и мне. Ти вельми мала?..

Она выпустила из рук розовый пенный комок, и его даже в домашнем безветрии понесло, чуть в печку не втянуло, — Санька-голопуз, спасибо ему, ухватил, оскалил первые прорезавшиеся зубенки:

— А ш-ширсть…

Тут и Домна вслед за Марысей расхохоталась, и даже Айно, стыдливо опустив белую картинную головку, посмеивалась, немного розовела бледными щеками, а от порога их вдруг поддержал раскатистый мужской голос:

— Ну, мужик, ну, силен!.. Здравствуйте. Не прогоните?

Самусеев… Так некстати заявился он, что Домна только и сказала:

— Сторожа нашего волки съели, не слышно, когда люди идут.

Самусеев думал о чем-то своем, крюком сел у печки, закурил, шинель не скинул, и Домна забеспокоилась:

— Ты, Федор, не плохое ли чего задумал? Аверкий-то дома. Стреляться еще почнете.

— Нет, — поежился под ее взглядом Самусеев. — Нет, Домна. Какой теперь стрелок…

— Так чего пришел-то на ночь глядя?

— Да переночевать среди хороших людей… если позволите, — простодушно сознался он — как ношу тяжелую с плеч сбросил, даже разогнулся немного. — Лесозаготовки кончились, и должность моя кончилась. Что делать мне? Что? — требовательно и беззащитно повторил он, переводя взгляд с Домны на Айно и с Айно на Марысю.

Кажется, Марысе и предназначался этот вопрос — поняла Домна, не дурная. Но она-то сказала для всех сразу:

— Ну, коль так, то утро вечера мудренее… Перед дорогой поспать надо.

Дорога к морю и раньше была неторная, глухая, по ней разве что на лесозаготовки и ездили. Переселенческие телеги измочалили корни и мох, посшибали осями лишние деревины, вбили в землю напиравший со всех сторон подлесок, а кое-где и топорами мужики прошлись. Стал волок как волок, и со временем укатали бы, расширили его — к воде мужиков тянуло пуще неволи, — да ушли рыбари на войну, так и не успев до конца изладить дорогу. Теперь и вовсе запустение. Кому ездить на дикое побережье? Разве что учительница, что рыжий вихорь, пронесется взад-вперед. А женщины суеверно не ходили в ту сторону — море все-таки… Еще никто и не знал толком, где остановится напиравшая вода; она то убывала, то прибывала, то сносила своею силой песчаные угоры, то намывала на болотистых разводьях чистые плесы, то вспучивала вдруг целые торфяные поля, гоняла по морю зеленые острова. Домна тоже редко в той стороне бывала. Она запоздало спохватилась: не слишком ли опрометчиво пустилась в путь? Дороги сейчас, считай, не было, только тропка, пробитая лошадью учительницы. Брела Домна тяжело, и поэтому душа просила: да хоть бы облегчения какого! Любила она в дороге солнце летнее, но любила и зимнее. Не греет, а все же светит, вроде как за руку вперед ведет. Не то что тут: снег да хмарь, белесая стынь да серый лес. Изморось шла с неба. Не зима, а гнилье. Снег с сучьев отрясло еще вчерашним, верно, ветром. Сосновая гряда спустилась вниз, сошла на нет, и дальше лежало чернолесье. Километра три такой нудьбы: Матренина ямища. Когда-то какая-то Матрена, собирая ягоды, тропнулась в бездонную болотину, да так и пошло: ямища. Домна даже приостановилась: не заблудилась ли? Нет, ведет ее вперед тропка учительши, ведут ободранные бока осин и олешин — еще с тех времен, когда продирались через лес с тяжелыми переселенческими возами. И более светлые залысины — летние, и совсем свежие — это какой-нибудь малолеток-шалопут проезжал из Верети в Избишино. А следы топора уже успели потемнеть — давно здесь не хаживали мужики. А ведь каждый, кто проходил, оставлял след на деревинах; эти человечьи отметины на глухой дороге как доброе «здравствуй». Домна радовалась, встречая затеси. Наверняка здесь есть и отметины Кузьмы — он-то уж было никогда без топорика не пройдет, не преминет знак оставить. Среди многих затесей Домна вроде бы даже узнавала топор Кузьмы. Кто еще так лихо мог хватить по осиновому горбу — так до половины и сколол… Кто пазганул по восковому еловому наплыву — как картинку на срезе оставил… Какой еще другой дуролом, кроме Кузьмы, мог смахнуть придорожную олешину и в расщепленный скол вставить вороний хвост…