Нина Ивантер - Полтора года

А на тебя, Валерочка, удивляюсь: ну откуда ты такой? Может, слишком тебя в твоем детстве баловали? Ты сам рассказывал, тебя, маленького, каждое лето к морю возили, в третьем классе уже часы купили. А только я не верю, что от баловства люди плохие делаются. По-моему, кого сильно любят, должен добрым вырастать.

Что тебе еще написать?

Помнишь наколки мои? Сердце насквозь проткнутое? Девушку с хвостом рыбьим, русалку? Из-за тебя ведь наколола. Раиска надумала, меня позвала. Я к тебе: как считаешь, Валерочка? Ты говоришь: исписанная бумага всегда бо́льшая ценность, чем пустая. Я, Валера, когда маленькая была, очень отца своего слушалась. А тебя ведь еще больше. Своей головы вовсе не было.

А теперь вытравила я наколки эти. Только кое-где рубчики остались. Ну и те сойдут. Ну а главное, Валера, ведь и тебя вытравила. И марганцовки не понадобилось. Только врать не буду: как вспомню про тебя, на душе так пусто делается, будто потеряла что-то и уже не найти.

И вот еще что. Считай, потеря у тебя: кинжальчик-то я выкинула. В окно швырнула, ищи не найдешь.

А на самый последок про стихи окажу. Стихи ведь хорошие люди пишут. Не может плохой человек стих написать. Что же ты, все стихи знаешь, а сам такой?

Сегодня от нас уехала Тамара Салова, Томка.

За последнее время она изменилась до чрезвычайности. Простодушная Даша недавно объявила мне: «А Томка совсем исправилась». И рассказала. Они мыли окна в библиотеке. Уже было кончили, когда Тамара вдруг кричит: «Ой, девочки, так нельзя! Надо — чтобы все по-честному». И кинулась протирать стекло, на котором заметила пятнышко.

Я тоже слышала этот возглас. Как раз в это время я остановилась в дверях. И если бы не мгновенный косой взгляд, который метнула на меня Тамара, я, может, и поверила бы в такую метаморфозу. Впрочем, вряд ли. Приближалось время ее отъезда, и Тома смертельно боялась, а вдруг ее задержат.

У училища есть такое право — задерживать воспитанниц сверх положенного срока. Иногда для острастки. А чаще — в надежде: может быть, за один-два-три месяца удастся то, что не удалось за полтора года. Но, признаюсь, даже если бы Тамаре стало невмоготу разыгрывать примерную воспитанницу и она сорвалась бы, я не воспользовалась бы этим. Пусть уезжает.

И все-таки, все-таки не моя ли это вина, что она уходит от нас такая же, какая пришла, а если и изменилась, то уж никак не в лучшую сторону (такая возможность у нас тоже имеется). Вопрос не праздный, и мне, может быть, следовало бы смиренно склонить голову… К черту! Ни в чем я не виновата. Я делала все, что могла, я выкладывалась до конца. Мне не в чем винить себя. Разве только в том, что у меня не оказалось таланта, без которого решить такую задачу, как «Тамара Салова», невозможно.

Не знаю, зачем, но я вышла к автобусной остановке проводить ее. Шел дождь. Мы с ней стояли под зонтиком. Эвакуаторша спряталась под навес.

— Я надеюсь, Тома, — оказала я, — ты сразу же устроишься на работу и запишешься в вечернюю школу.

Ни на что я не надеялась.

Она кивнула, продолжая всматриваться в занавешенный частым дождем конец улицы, откуда должен был показаться автобус.

А может быть, все дело в том, что я не любила ее, не могла заставить себя полюбить? Это была нелюбовь с первого взгляда, точней, с первой ее сволочной выходки. И возможно, это чувство так же неодолимо, как любовь с первого взгляда. Но если бы все-таки полюбила?.. Нет, ничего не изменилось бы. Вот же ее любит мать…

— Не забудь передать привет маме.

— Привет от старых штиблет, — машинально выдала она, следуя своей идиотской привычке отвечать готовыми, застрявшими в мозгу присказками. Впрочем, она тут же спохватилась: — Передам.

Автобуса все не было. Дождик молотил по зонту. Я уже немного жалела и не понимала, зачем это я решила провожать ее. Неужели на что-то надеялась? На какие-то последние ее слова, которые хоть немного утешили бы меня? Да, признаюсь, я жаждала утешения. Несмотря на все мои решительные выводы, меня томило чувство вины.

— Послушай, Тамара, если тебе придется трудно, напиши мне.

— Ага, — сказала она и рванулась было из-под моего зонта.

Но это был грузовик.

Ну а если бы мы ее все-таки задержали, может быть?.. Ничего не может быть. Ерунда. Чушь и ерунда. И пусть себе едет.

— Знаешь, Тома, я сама напишу тебе, только ты, уж будь добра, ответь.

Она посмотрела на меня с недоумением: и что привязалась?

Я тоже смотрела на нее. Она еле заметно дрожала то ли из-за этого нудного непрекращающегося дождя, то ли от нетерпения: скорей, скорей убраться отсюда! Она переступала с ноги на ногу и все запахивала свое поношенное красное пальтишко, в котором приехала к нам. И вдруг ушло куда-то то, что я испытывала к ней. Я смотрела на эту продрогшую девчонку, — и только жалость. И страх за нее. И боль за ее мать, которая все же надеется, но в первую же минуту поймет: ничего не изменилось.