Альберт Гурулев - Осенний светлый день

— Живот ночью схватило — хоть матушку репку пой. Один. Сейчас-то вроде и не болит, но муторность какая-то в теле.

Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше схватывало, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик ночь постонал, а через день уже в тайгу вышел.

— Пройдет, Гришка, все пройдет.

Касьян принес колотого льда, засыпал в чайник.

— Сейчас варево какое соорудим. Чай гонять будем.

— Покрепче.

— Покрепче сделаем, чтобы скулы сводило. У тебя зубы черные, видно, от чая?

Гришка любит чай густой, черный. Если Гришке доверять чай заваривать, так через пару недель пришлось бы пустую воду гонять. Поэтому Касьян прижимал спарщика с заваркой, в своем мешке ее хранил. Но сегодня — пусть Гришка потешится, отведет душу.

Когда чай согрел тело, распарил душу, Гришка спросил:

— Блудил, что ли?

— Соболишко увел. Чуть не с обеденного времени за ним бежал. И только седни утром взял.

Чай к разговорам настраивает.

— Интересное это дело — за соболем бежать. Вот привяжи, к примеру, за веревку три червонца, тащи их впереди меня и заставь за ними гнаться по снегу целый день да ночевать у костра — не побегу. Пропади они пропадом. А за соболем бежишь. Духу уже нет, а бежишь. Хотя соболю этому красная цена — три червонца, а то и того меньше.

Касьян с Гришкиными словами согласен, улыбается в трепаную бороду.

Зимний день короток. Пятый час, а тени плотно набились в зимовье. Охотникам друг друга уже не углядеть, только видно, как вспыхивают и медленно засыпают зрачки самокруток. Касьян лениво встал с нар, нашарил на столе лампу — в лампе керосин булькнул, — подвернул фитилек повыше, чиркнул спичкой. Тени отодвинулись, спрятались под нары.

— Ну и звероватый же у тебя сейчас вид, — хохотнул Гришка.

Касьяну до этого дела мало. Вид как вид. Староват, правда, для своих лет Касьян. В феврале только тридцать шесть будет, а сейчас все пятьдесят дать можно. Клочкастая, будто недолинявшая, борода. Кожа на щеках потемнела — поморожена малость. Лицо худое, в жестких складках. И сам худой, поджарый. Охотник и должен быть поджарым — бегать легче.

— С таким видом раньше на горбачей охотились, — поддразнивает Гришка.

«Пусть его веселится, — думает Касьян, — с таким спарщиком не скучно».

Был раньше в Сибири промысел на горбачей. Горбач — не зверь, а человек, с золотом ли, с пушниной ли выбирающийся из тайги к жилью… На узких тропах караулили горбачей отпетые мужики. Хорошо жили такие охотники, справно. Дома имели большие, животины во дворе много. О ремесле своем помалкивали. Но в деревне занятье свое не скроешь. Некоторые из таких охотников в торговлишку пускались, на церковь деньги жаловали.

— Одного вот такого мужика спрашивают, — не унимается Гришка, — бельчонку стреляш? Тот отвечает: попадат — стрелям. А соболишек стреляш? — Попадат — стрелям. Ну, а людишек стреляш? — Не знаш, а болташ.

— Чего это ты разговорился? — Касьян придвинул лампу на край стола, подкрутил фитиль. Клинышек огня вырос, высветил Гришкино лицо.

— Болит у меня снова, — выдохнул Гришка. — Рвет живот.

Касьян и сам заметил что-то неладное в Гришкиной болтовне, торопливость какая-то, что ли. Он подошел к спарщику, сел на нары. Лицо у Гришки заострилось и не черное теперь, а пепельное.

— Где болит? Тут? — Касьян хотел положить руку на Гришкин живот, но тот боязливо оттолкнул ее.

— Не тронь.

— Может, грелку соорудить? — спросил Касьян.

— Давай. Хоть что давай. А лучше бы водки выпить. С солью.

Где ее взять, водки… Брали они с Гришкой в тайгу бутылку спирта, так в первый же день и выпили ее. В тайгу брать водку смысла нет: не промысел будет — пьянка. Мужики пока всю водку не выпьют — от зимовья ни ногой. Дело проверенное.

Касьян отыскал под нарами пустую бутылку, вытер ее шершавой ладонью, погрел у огня. Теперь можно и кипяток наливать.

Поздно вечером Гришке совсем худо стало: хоть криком кричи. Потому что боли в животе, видно, нестерпимые были. А ночью рвать Гришку, как после сильного перепоя, начало.

Касьян тоже всю ночь не спал, сам мучился, как от зубной боли. Топил печку, грел воду и бутылку с той водой к животу спарщика прикладывал.

Касьяну самому хоть вой. Жилье — два дня пути. Побежишь в деревню за помощью: на кого Гришку оставишь? А как о беде сообщить?

Тяжко Касьяну Гришкины стоны слышать. Легче, казалось, самому болеть. Касьян садился к печке, недвижно смотрел на огонь. Таяла, стекала по лиственничным поленьям смола, и языки пламени слизывали ее торопливо, жадно. Метались по закопченным стенам зимовья рыжие всполохи. Плыл к потолку едучий дым Касьяновой самокрутки. Стонал, вскрикивал на нарах спарщик Гришка Елизов.