Яков Ильичёв - Сиваш

Вагон резко раскачивало, за окнами тьма. В коридоре глухо прозвучали голоса, чиркнула зажигалка. Узнал голос товарища.

— Михаил Васильевич, где вы?

Зажгли свечу, пришла жена, сказала, что дочурка уже спит. Сколько суток осталось до Москвы, сколько затем до Харькова, на новый фронт? После ужина — ночь впереди — спутники Фрунзе, народ всё молодой, веселый и беззаветный, теснее сели в кружок. Говорили о Москве, о Крымском фронте. Потом кто-то замурлыкал песню и — пошло: дружно, слаженно, как уже не раз певали. Уже и колеса равномерно постукивали, будто отбивали такт, и паровоз гудел, будто тоже помогал:

Кончили, засмеялись… Фрунзе хорошо пел, звучно, ясно и глубоко. До конца выговаривал звонкие слова. От него потребовали:

— Соло! Михаил Васильевич, даешь соло!

Начал петь и дирижировать, показывая, чтобы поддержали, и снова получился хор. Но вот один, другой, третий, почти все замолчали, с удивлением прислушиваясь к чистому тенору Фрунзе. Он пел один, отвернувшись, глядя в темный угол под полкой, и допел до конца. Захлопали в ладоши.

— Еще!

Зазвенела шутливая развеселая — про то, как на поповом лугу мужик дугу потерял… Слушатели снова зашумели: «Еще, еще!» Но Фрунзе отмахнулся и ласковым своим грудным голосом сказал:

— Смотри ты как! Нашли еще одного Собинова.

Поезд мчался, ночь летела по просторам прекрасной России.

Два дня в Симферополе Матвей Обидный перевозил тюки с обмундированием. Базары пустые, хотя толчется множество лиц, гражданских и военных. Продают невесть что. Свободная торговля, но цены такие, что глаза лезут на лоб. Поесть в кофейне — сорок рублей, фунт мяса — сто сорок, сала — четыреста (от такого сала живот заболит). За десяток яиц дерут двести рублей. А соленая хамса, что семечки, по двадцать пять за фунтик — нарасхват.

Военщина и при Врангеле шалит.

У кого средств нет, тот грабит. Недалеко от Сиваша трое солдат застрелили крымского мужика, тоже подводчика, — ехал в бричке на паре, отпущенный домой помыться. Застрелили, тело бросили под крутой сивашский берег, бричку и лошадей погнали в Армянск, продали богатому хозяину. Взялись было судить бандитов. Но молодой корнет, их начальник, выдал им бумагу — с печатью! — эти, мол, солдаты, его подчиненные, ночью, когда был убит мужик, находились в казарме, спали. За эту печать корнет получил от солдат свою долю.

Взвод марковцев судили за насилие, грабеж и кровавый разбой.

В Симферополе, возле Литовских казарм, против сада Матвей видел, проезжая, знакомую картину: на тонкой веревке висит молодой парень в валяных сапогах. Подошвы валенок на четверть аршина не достают до земли. На животе — бумага с надписью: «За ограбление». Говорили, висит с утра. Родители парня, старики, сидели у ограды, устали плакать. Тут же белел приготовленный гроб. Ждали, когда власти разрешат вынуть из петли тело сына… Возле казармы собралась толпа. Иные знали повешенного, говорили, что не виноват. Спокойные, щелкали семечки. Шныряли мальчуганы. Должно быть, со всего города приходили своими глазами увидеть, на что способна врангелевская власть. Останавливались коляски и дрожки, люди смотрели с ужасом.

На следующий день, проезжая с тюками обмундирования, Матвей разглядел: висит уже другой, а надпись грамотные читали в голос:

«За содействие побегу анархиста Спиро».

В Джанкое у Слащева не так вешали, не по одному, а сразу шеренгу. Расстреливали каждый день на закате. В Севастополе не вешали. Если не расстреливали, то вывозили из бухты и с грузом бросали на дно. А как убивают в Феодосии и Евпатории — неизвестно…

Жизнь такая, что люди безвременно помирают, если не от пули, то от голода, от тифа или холеры. Вместо хлеба рабочим выдают мешки денег, делай с ними что хочешь: хоть пеки, хоть вари, хоть пускай на ветер.

От партизан по Крыму раскинуты листочки: начать забастовку, погасить паровозы… В Ольвиопольском полку нашли комсомольцев, убили их. А неделю назад молодые хлопцы — солдаты из военной школы — повынимали замки из орудий, захватили пулеметы, лошадей и — айда! — промчались по тракту от Перекопа на Чаплинку, к красным, через фронт. Ничего, доберется и он, Матвей, до сивашского берега.

На пасху Матвей в обозе выехал из Симферополя в степь, а навстречу четыре автомобиля с генералами, с попами. Сам Врангель впереди.

Грязные, черные, замордованные мужики свернули с дороги — генералу весь простор. А он — стоп, пожелал побеседовать. Обоз получил приказ остановиться. Остановились и автомобили. К Матвею подошел офицер, повел к Врангелю.