Яков Ильичёв - Сиваш

Повсеместно брожение, требование конституции, отмены самодержавия… До колотья в глазах читал Иерузалема, Кюльпе и трудного Вундта — пока еще введение в философию. А вот уже и Маркс на русском. Логика жизни, учение социализма повели его в рабочую лачугу, на завод.

Девятого января он шел ко дворцу вместе с рабочими. От теплого дыхания тысяч над головами поднялось белое облако пара. Когда ударили залпы и многие упали, облако разорвалось, свежий снег запестрел от кровавых пятен, потемнел. Измазался липким и край рукава его, Фрунзе, студенческой шинели. В давке не сразу ощутил боль в руке. Этой рукой потом написал письмо:

«Милая мама, потоки крови, пролитые девятого января, требуют расплаты. Жребий брошен, рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции. Не удивляйся никаким вестям обо мне…»

В «Русском Манчестере» — Иваново-Вознесенске, куда послала партия, ткачи ткали версты сукон, сами — в лохмотьях. Фрунзе тогда писал листовки: «Страшись, царь! Волна поднимается…» Полиция ходила за ним по пятам, но Фрунзе в любое время дня и ночи находил убежище, менял места ночевок: то в одном, то в другом ночевал бараке. Однажды в семье рабочего лег под обеденный стол вместе с детьми; пришла полиция, шарила, заглянула мельком и под стол. Да так и ушла ни с чем. В полумраке не заметила среди детских лохматых голов большую стриженую…

В Иванове разгорелась стачка. В центре города, перед Управой с двуглавым орлом, начались митинги. Защищенный от полиции плотной живой стеной ткачей, он выступал с трибуны — с большой бочки из-под сахара. Тогда возник первый в мире Совет. Конная полиция и казаки выбили ткачей из города. Народ повалил на берег тихой Талки, в талкинский подгорный лес. Днем и ночью при свете смоляных факелов, роняющих куски огня, при свете костров, отражающихся в реке, собирались толпами, наслаждались чувством братства, пели революционные песни. Фрунзе писал листовки:

«Товарищ! Пусть не остывает в тебе жгучее чувство обиды! Вспомни, товарищ, о каторжной жизни своей. О детях своих. Ведь они есть хотят, они жить хотят! Мы устали страдать, мы устали терпеть, мы хотим счастья, мы хотим воли!»

К мурлычущей Талке выскакивали из-за красноватых сосен и черных елей казаки на конях; топча молодой папоротник, гнались за людьми, многих порубили, искалечили. Он, Фрунзе, писал протест-ультиматум губернатору, требовал прекратить преследование Совета. Рискуя собой, выходил на переговоры с казаками, убеждал их не воевать с рабочими.

Тогда в Иванове он создавал боевые дружины, отбирал смелых, преданных, в лесу за Шуей, и возле Иванова за рекой учил боевиков стрелять из винчестера и сам учился попадать в цель без промаха. На темных улицах по ночам дружинники снимали с полицейских шашки, револьверы, отбирали патроны; полицейские стали бояться выходить в одиночку. В декабре дружина срочно выехала в Москву и до конца стояла на баррикадах.

Однажды в сумерках на окраине Иванова шли из лесной сторожки, где печатали листовки весь день, наткнулись на казачий разъезд. «Стой! Кто такие? Обыскать!» Под рубахой Фрунзе нащупали листовки — ага! «Вяжи, аркань его!» Накинули на шею аркан, а лошадей пустили вскачь. На бегу схватился за петлю, чтобы не задушила. Споткнулся, упал — поволокло. Удалось, однако, вскочить на ноги. Но руки — на петле у горла, за лошадью не поспеть. Снова кинуло на камни, потащило… Урядник сбавил рысь, остановился: «Лезь на плетень, сядешь верхом!» Фрунзе поднялся на побитые ноги, взобрался на плетень. «Влез? Пой петухом!» Фрунзе плюнул ему в лицо. Урядник завопил, гикнул, с силой стегнул по крупу коня. Аркан рванул за шею, а нога, застрявшая в прутьях плетня, хрустнула (хромота на всю жизнь), плетень затрещал и повалился. Потеряв сознание, не ощущал, как ударяется о камни, как подбрасывает его. Очнулся возле полицейского управления. Голос говорил: «Еще живой…» Начали бить сапогами по ребрам.

Главное — не сдаваться, не отступать от самого себя, от того человека, каким ты хочешь видеть себя. Каким? Идеал человека — Владимир Ильич.

В Швеции на партийном съезде он, Фрунзе, самый молодой из делегатов, неловко ежился в шерстяной тройке — казалось, плечи не свои. Но вот в перерыве между заседаниями его представили Ленину. Владимир Ильич стоял возле окна, слегка откинув плечи, глаза смеялись, когда подавал руку. Фрунзе страдальчески хмурился — собирались морщинки на мальчишески нежном, белом лбу — и досадовал, что вынужден стоять напротив окна, на самом свету, и всем видно, какой он молодой.