Яков Ильичёв - Сиваш

Но только в сентябре горячий запыленный поезд помчался из раскаленной Азии на запад, в Москву. На открытой платформе — серый легковой «фиат», своих автомобилей в России еще нет, скоро ли будут? На забитых эшелонами многолюдных станциях поезд недолго держали, помашут флажком, свисток, гудок, и мчится дальше — в зной степей, на узкие горные повороты.

Ехал известный всей Республике командующий Туркестанским фронтом Михаил Васильевич Фрунзе. В опущенном окне вагона мелькнула его выгоревшая гимнастерка… С ним его жена, на станциях видали: шла с ребенком на руках; его адъютант, ординарцы, шоферы, товарищи-помощники, которые любили его и иногда разбирали по косточкам. Комиссар Дмитрий Фурманов, опустив веки, тихо говорил:

— Удивительный он какой-то! Большой ум — а детская наивность взора, движений, отдельных вопросов. Улыбается смущенно, а глаза умнейшие, даже веселье в нем какое-то зоркое, умное. Говорит просто, точно. Мысли всегда понятные, глубокие, продуманные. Доказывает убедительно, твердо. Решает смело, сильно. И вот — этот вид детской ясности. Что же это? Ведь не притворство. Чистота совести, наверное… Я проникнут глубочайшей симпатией к нему…

Ехали спешно, вызывал Владимир Ильич Ленин. Фрунзе сидел в купе у столика, крепкой рукой подперев голову. Короткий ежик, узкая кайма бороды темным ободком охватывали круглое, со свежей, чистой кожей лицо. Поднял голову к окну, — глаза голубые.

Путь долог. Весь день, пока светло, читал и читал. Когда стемнело, лег. Скоро встреча с человеком, чье имя в двадцатом веке — величие планеты Земли. Хотелось душевно подготовиться к этой встрече. Думал о своей жизни с того далекого времени, когда он только начинал видеть мир…

В сиянии снежно-белых величавых вершин Ала-Тау дремал глинобитный, камышовый, с мутными арыками и серыми дувалами родной Пишпек, когда-то крепость Кокандского ханства… Сейчас в беспорядке вставали перед закрытыми глазами камышовая крыша, скамеечка у белой стены, ставни на окнах отцова дома; арыки, в которых купался; пустырь, где охотился за ящерицами; гигантские камни с древними таинственными надписями; башня Бурана, издалека в степи видная караванам; цепи гор, хвойные, почти черные леса, голубые потоки рек и серые волны овечьих отар, пересекающих дорогу; дунганский товарный обоз, с которым восемь дней на волах ехал в Верный в гимназию; яблоневый розовый цвет садов, ярмарки, баранье сало, туши, шкуры; полосатые будки часовых; дворец генерал-губернатора и страшные селения, в которых не было ни одного здорового, — киргизы тысячами болели и умирали, ребятишек смерть уносила охапками.

Он, гимназист, давал уроки за обеды. В сырой подвал гимназии тайно спускались члены кружка самообразования, зажигали свечу, пугая мокриц и пауков, — всякая нечисть боится света! Читали запрещенную литературу, делились мыслями и наблюдениями. Купцы в лавках «законно» злодейски обманывают киргизов. А люди счастья хотят. Многие ищут его где попало, с призрачной надеждой: за Пишпеком Фаланговую горку, что насыпал, по преданию, Александр Македонский, жители всю изрыли, надеясь отыскать золотой клад… Воронежская русоголовая, сероглазая родня Фрунзе по матери во главе с дедом Ефимом Бочкаревым приехала сюда, в семиреченскую степную даль, на лёссовое плодородие, искать счастья, просто хлеба. Другие за гроши спускались под землю в донецкие шахты или гибли в болотах на строительстве дорог. Плечистый, смуглый, черноусый человек из молдавских крепостных, отец Фрунзе, Василий, Васыл, как звали его киргизы, умер совсем еще не старым — однажды его нашли мертвым в его фельдшерской комнате…

Кто сделает, чтобы глаза людей блестели от счастья, а не от голода, худое тело не лезло бы из отрепья, люди не болели бы так страшно, не умирали молодыми, не рылись попусту в склонах Фаланговой горки?

Он окончил гимназию с золотой медалью, говорил и читал по-французски, переводил из Горация, а душевная сила в нем проснулась позднее… Ехал через Голодную степь, согревался на конно-почтовых станциях, думал, что там, куда уходит солнце, далеко за Голодной степью со стаями волков и шакалов и с тиграми в камышах — в сказочно больших городах, в университетах, где пишут и печатают волнующие книги — «Коммунистический манифест», «Что делать?» — он непременно вступит в борьбу. Подумал так и почувствовал теплый комок в груди — бодрость.

Петербургское студенчество кипело. Политехнический посещали не только аристократы — князь Касаткин-Ростовский, барон фон Гильдебрант, — но и такие, как он, Фрунзе, из провинции, из простых. Белый как лунь профессор истории стучал кулачком по кафедре: «Да здравствуют молодые искатели правды-истины!» У подъезда еще стояли швейцары в позументах, с золочеными булавами, поодаль — городовые и шпики, еще гудели кабаки окрест, гренадеры с пышными бакенбардами все еще мерзли в карауле у памятников императорам. Но совсем о другом свидетельствовали грозно дымившие в небо заводские трубы на окраинах, кипучие студенческие сходки в актовых залах. Жарко, в тесноте не поднять руки, но под высокими сводами звучат голоса, как серебряные трубы, и его, Фрунзе, голос: «Ввериться руководству социал-демократической партии!»