Ярослав Шипов - Шел третий день...

— Эт точно! Студентишка эвона про свободу наговорил. Только свобода разная бывает. Вы-то за какую?

Тут к трибуне подошел дедок и поднял руку. Толпа притихла.

— Я так думаю, дорогие сограждане: забот и горестей у человека столько, сколько душа вмещает. И ежели кто не имел теплой одежи да купил, бедовал в развалюхе да новую избу состроил — другие заботы придут, и будет их столько же, сколько было. А если, наоборот, пятерых ребятишек похоронил, сколь последова не хорони — горестей уже не прибавится, некуда потому что. Так учила в давние времена игуменья Селивестра. И оттого, думаю я, у Авдюхи Текутьева хлопот нисколя не меньше, чем у кузнеца или цирюльника. Просто натура его такая, что требует миллиона, а, скажем, я и грошиком обойдусь. И не надобно мне этого равенства, чтобы Авдюхины деньги делить, — не надо. И воевать через это — глупость одна.

— Правильно! — поддержали его. — Кесарю кесарево! И пущай! И неча воевать через это!

— К старой жизни поворота не будет! — оборвал разговоры Бегизов. — И чем скорее вы это поймете, чем скорее встанете на сторону новой жизни, тем скорее кончится война и наступит мирная жизнь, та самая, которая нужна всем, а не только вам, будь вы неладны! Вот так, граждане! Продолжай, Зайцев!

— Граждане! — крикнул Зайцев. Но тут в толпе произошло странное движение, ропот. Епифан обернулся и увидел, что к Пятницкой улице, увязая в снегу, падая и поднимаясь, черной стаей бегут через поле монахини.

— Братва! — скомандовал Бегизов, и солдаты, оставшиеся при нем, взяли оружие на изготовку. Толпа испуганно раздалась в стороны. Монахини были уже на Пятницкой. Уже слышны были их душераздирающие вопли, видны образа, воздетые над головами.

— Не стрелять! — сказал Епифан.

— Что ж я, смотреть буду? Ведь за ними сейчас все на нас побегут!

— Погоди! — Епифан расстегнул шинель. — Нельзя стрелять, погоди…

— Дак разорвут! Ведь обезумели все!

— Погоди…

И в тот момент, когда измученные монахини вбежали на площадь и толпа дрогнула, чтобы рвануться за ними…

В официальных документах сохранились сведения о том, что Епифан Зайцев обратился к монашеству с «проникновенным словом». Есть еще слух, что монахинь остановил дружный предупредительный залп, воспринятый ими как гром, столь неожиданный среди зимы, и дочери господни стушевались, недоумевая, что должен означать сей божий гнев и противу кого направлен, то есть где молния, куда она попала? А некоторые из очевидцев утверждают, что Епифан Зайцев хотя и обратился к черному воинству с «проникновенным словом», но не с одним, а с двумя: «Нате вам!», и за сим, дескать, предъявил некий вовсе неупотребимый в политике аргумент.

Трудно сказать, что более похоже на правду — народ был ослеплен, и, значит, всякое свидетельство небезупречно. Но, так или иначе, битва была выиграна.

Любопытно, что на этом моменте история Авраамиева монастыря практически завершается. Вдруг вскрылись все противоречия, таившиеся под монашеским одеянием, и оказалось, что одни из дочерей господних давно мечтали сбросить монашескую одежду и отправиться в родные края, другие обнаружили желание избавиться от одежды вообще и поразбежались к женихам, дабы восстановить пошатнувшуюся в войнах численность населения. О дальнейшей судьбе монастыря можно теперь лишь строить догадки, так как на его месте сейчас аэродром с грунтовой полосой.

А митинг продолжался. Бегизов пригрозил, что никого не отпустит с площади, пока не будет избран Совет, но бабы понатаскали харчей, появились откуда-то сани, тумбы, скамейки, и мужики, бесполезно горланя, взялись угнездовываться на Крестовоздвиженской так, словно собирались стоять здесь лагерем до исхода времен.

Бродил с важным видом кузнец, сообщал, что у него нет желания снова сесть в каталажку и участвовать в Совете он больше не будет. Но это все давно поняли, и никто уже кузнеца не кричал. Кричали то отца диакона, то полицейского Кошкина, то бывшего городского голову, и Бегизов в который раз терпеливо объяснял обществу, что такое Совет и каких людей в него надобно. Бегизов остался на трибуне один — Епифан Зайцев, не привыкший к митингам, сорвал голос, умолк и покуривал теперь с солдатами.

Кто-то по забывчивости крикнул даже студента, но опомнился, перекрестился. Чаще других кричали фельдшера. Однако робко, вполголоса. Боялись потерять хорошего человека. И продолжаться бы митингу неделю, а то и до сего дня, когда бы вновь не врезались в ход события сторонние. Прискакал матрос с телеграфа. Прочитав ленту, Бегизов вернул ее: «К Собенникову! Немедленно выступаем!»