Василий Бочарников - Тропинка к дому

Вроде бы ничего не случилось, но обманул, обидел хмель дерево — лучшие соки взял себе, опутал, связал ветви, лишил приволья расти. Таков он, этот хитрец-тихоня.

У соседей хмель прижился в саду на сливе. Вольготно ему было: росло дерево под хозяйским доглядом. Но выдалась суровая зима, погубила нежную сливу. И ее спилили. А хмель остался жить. Рванулся в рост, скоро одолел пенек, а куда дальше, уцепиться за что? Рядом не было живой опоры. Добрался все же хмель до ограды, облюбовал ольховый тычок, только разбежался взять высоту, а она разом и кончилась. У самого обреза тычка хмель, оставив листья, сделал прочнейшее кольцо, чуть приподнялся вверх над ним (и над всей оградой) и выкинул влево и вправо усы, тонкие, но прочные. Хмель рвался в высоту, искал опоры, а ее рядом не было. Как напряглись зелено-сиреневые усы, какие нервные завитки были у них на кончиках. Усы наращивались каждый день, и все напрасно.

Хмель замер, видно, истощил силы. Листья через несколько дней пожелтели, усы поникли, и он погиб.

Они, как три брата, эти три огромных камня. Как могучи, как властно выступают из воды. Может, они здесь, в речке Покше, еще с ледникового периода?! Вот бы заговорили, так порассказали бы нам, что видели да слышали за свою немыслимо долгую жизнь. Но — говорится: нем, как камень. И они молчат, нерушимо хранят все тайны неба, реки, леса, луга.

Только в самый большой вешний разлив речка накрывает камни с головой, а пойдет вода на убыль, и они поднимаются, умытые, помолодевшие. И несут свой бессменный пост, как несли века.

Три камня… Один на самой середке реки, а два за ним, как углы треугольника. Первый, тот, что на стрежне, делит ход воды, сдерживает ее, заворачивает на своих соседей, получается круговерть; и за камнями образовался славный омуток. В нем ходят, прячутся сороги, язи, голавли, окуни.

Летом солнце прогревает камни, и нередко я вижу, как, досыта накупавшись, на них врастяжку залегает ребятня, греется, блаженствует, следит с высоты (речка родниковая, все видно), как резвится рыба; заветны камни и для птиц, и для стрекоз.

Журчит вода, обегая камни, сбивает узкий следок пенки. Время от времени плеснется рыба да трепыхается в ивняках птаха — и тишина, тишина. И когда я один здесь, то порою кажется, что пришел на свиданье к самой вечности. Пришел одним, а ухожу другим, будто утешили меня три брата, нашептали что-то доброе из глубин веков.

Опять дождь!..

Безо всякой разведки и подготовки — наловчился за нынешнее лето. Из-за Копьевой гряды насунулась на просторный Сендегский луг темно-сизая тучища и стала прясть серые нити дождя.

Вскоре туча опорожнилась, рассеялась, а дождь пуще того припустил.

На лугу паслось андрейковское стадо. Пастух укрылся от дождя под большой елкой, выступавшей из хвойников. Коровы как стали друг против друга, так и замерли, овцы и козы сбились в серо-сизый островок. И коровы, и овцы, и козы блаженствовали — отстали настырно досаждавшие слепни и мухи.

Ни души на речке Сендеге. Только шелест дождя. Я бросил удочки и поднялся к лодочной станции, прислонился к стенке, под козырек крыши. И к пастуху пришел час отдыха: можно посидеть, подремать, почитать газету, книжку. Или что-то вырезать из дерева, или просто оглядеться кругом… Хорошо видно, как струи дождя встречаются с речной водой, выбивая луночки и фонтанчики; как на стеблях травы повисают капли, тяжелеют, гнут иные травинки, срываются, а на смену им тут же появляются новые… Вот над речкой, тусклой от дождя, легким изящным махом пролетает чайка, белая-белая.

У настоящего пастуха острый глаз, все он видит, все он знает, и всегда у него есть тайны, ведь он так близок к природе! — тайны леса, воды, травы. С годами копится опыт, и пастух сам может истолковать, объяснить другим то или иное событие, явление природы…

Дождь все поливает. Затяжной. И вдруг под елкой, где укрывался пастух, затрепетал огонек. Ну что ж: решил человек погреться. Но огонек этот был до удивления странным — возник не на земле, а над землей. Как же так? Приподнял капюшон штормовки, вглядываюсь. Нижние ветви елки обрубали и обламывали вездесущие туристы (крайнему дереву всегда достается!), и оно само заживляло свои раны — смолой. На стволе, видать, образовались смоляные наросты и растеки. Скучающий пастух это заметил. Поднялся, чиркнул спичкой и поджег елку. Забилось, заметалось пламя. Рванулось вверх, вниз. На живом дереве… А пастух, и не подросток, и не юнец, а дюжий мужик, отломив ветку, управлял огнем: когда он лез вверх, сшибал, укрощал его.