Василий Бочарников - Тропинка к дому

Какую музыку принесла с собой эта снежинка? Или строгую музыку зимы, или музыку весеннего шального ручья?.. Пока нет ответа. Но снеговое облачко кончилось. Каково же было мое удивление, когда через сотню метров, перед оврагом, я увидел горячий след лисицы: он резал поле и мою дорогу и, видать, только-только нырнул в ельницу. Мышковала лисица? Или ищет лежку зайца? Косой вырядился в новую пышную белую шубку — вот бы похвалиться перед сорокой, белкой, лосихой, ан гулять в ней остерегается: на зеленой траве, на черной пашне далече приметен и другу, и недругу. Пока маловато белых холстов, чтобы застлать все поле.

А ведь и сейчас, без богатых красок лета и первоначальной осени, по-своему все красиво: и поле, и строгий лес, и черная, влажная проселочная дорога с рубчатым тракторным следом (недавно проехал), и березка на повороте с одним-единственным листиком на маковке. Сколько свежести, чистоты, тишины, и как глубока и мудра задумчивость земли, деревьев, неба, как впечатляет и радует эта новизна во всем!

Над Зайцевским полем когда-то ликующе, влюбленно пели жаворонки, из теплого ржаного разлива призывно подавали голоса чуткие перепела, над его просторами в солнечном небе щебетали ласточки. Где сейчас эти песни лета?.. Где? Их хранит поле, и от этого ему чуточку теплей под снегом; их хранят деревья, что стоят на его закрайках; они живут, живут тревожно и радостно и во мне…

Вот и знакомые сторожевые сосны — сколько лет охраняют они поле! В лесу сумрачней, а какие запахи — палой листвы, грибов, снега. Вот и заветная калина. Но что это? Какие-то чистые нежные голоса доносятся оттуда. Ближе, ближе, и все прояснилось: опоздал я собрать ягоды калины. И то правда: природа всегда кому-то подает помощь. Оказывается, о заветном кусте знал не один я. Стайка свиристелей, красивых птиц, с ярко-малиновыми лепесточками на крыльях и дымчатыми чепцами-хохолками на головках, вольготно угощалась огнисто-алой спелой ягодой. Заметив меня, свиристели снялись и перелетели в глубь леска… Одна гроздь красной калины, помягченная морозцем, досталась и мне. Ягоды были студены, но несказанно ароматны.

Я возвращался в деревню. Подмораживало. И опять снежинки порхали в воздухе, как всегда в эту пору предзимья.

За банькой у наших соседей поставлен округлый стожок сена; сверху его прикрыли полиэтиленовой пленкой. Сарай-сенник доверху набили, вот и выехали на простор. А у других вблизи удворины и по два стожка.

Богаты нынче сенокосы в наших северных местах центра России: выкашивали и заливные луга, и лесные поляны, и заросшие проселочные дороги, и пустыри. Впрок запаслись сеном.

Улежалось под крышей в сарае сено, да уже и поизрасходовали сколько-то для коровы, телка и овец, и вот соседи стожок за банькой тронули. Был он светло-зеленый, а местами даже серый — выгорел на солнце, посечен дождями, очесан, обдут и уплотнен ветрами, но это снаружи. А как распечатали, так и увиделось темно-зеленое шелковистое сенцо.

Несет молодуха охапку лугового сена, и так сладко, ароматно, дразняще запахло сразу. Бог ты мой, что за запах, ни с чем не сравнимый и такой бодрящий! В одной этой охапке смешались овсяница луговая, лисохвост, горошек мышиный, нивяник, василистник, подмаренник, валериана; и летнее, горячее солнце, и теплые дожди, и ветры, и росы.

Несет молодуха охапку сена (решили спрятать сено под крышу до морозных снегов), а сама румяным лицом припадает к нему, дышит не надышится и вспыхивает улыбкой.

Стожок только-только распечатали, и теперь я и все деревенские люди, пусть день пасмурный, с низким, давящим небом, будем дышать ароматом лугового сена. И вспоминать лето. А иные не выдержат, подойдут к стожку, поздороваются с хозяевами, выдернут пучок сухих трав и нюхнут с руки, а то и попробуют травинку-другую на зуб, и, потеплев глазами, скажут: «Ай, запашистое, ай, доброе сенцо!»

И нет лучшего подарка этому пасмурному дню, чем охапка лугового сена.

Да, это были настоящие кружочки солнца на земле. И — на какой земле!.. Видать, сырым днем поздней осени тут прошел обочиной автострады тяжелый гусеничный трактор; гусеницы глубоко вдавились в землю, рубя и круша все живое.

Весна… И вот теперь колея резко, как бы шрамом на земле, обозначилась. Казалось, больше тут ничего не вырастет.

Шаг, еще шаг, и что же я вижу? На продавленной, изрубленной металлом земле — кружочки солнца. То цвела мать-и-мачеха… С какой благодарностью я разглядывал каждый цветок и дивился, как же сумел он превратить свою боль в радость?!