Анатолий Землянский - Пульс памяти

Нарушил молчание Кордамонов. Ему, наверное, интересно было до чего-то докопаться, и он спросил:

— Обида, что ли, какая у вас?

— Это на кого же? — хитро сощурился Гужилин.

— Да, видимо, на человеков, как вы говорите.

— А-а-а… Х-хе!.. А что такое человек?

— Что же он, по-вашему?

— По-моему? — вызывающе и с ехидцей вскинулся Гужилин.

— Да. Именно по-вашему?

Гужилин весь как-то съежился внутренне, в нем на миг мелькнуло что-то болезненно беспомощное и жалкое.

— Вы спрашиваете у меня, — он ткнул себя пальцем в грудь, — что такое человек? — В его голосе звучало уже не ехидство, а удивление и чуть ли не детское недоверие.

— А почему бы? — спокойно сказал Кордамонов. — Каждый человек, я думаю, вправе, и даже обязан, иметь свое собственное мнение о том, что же он такое есть как существо.

Гужилин с минуту в упор смотрел на Кордамонова, потом встал, тем же взглядом еще раз перекрестил меня и, слабо махнув рукой, вышел из купе.

И вернулся часа через два заметно пьяным. Сел на то же самое место, откинулся под полку, пошарил руками в карманах брюк, достал бумагу, портсигар и начал мастерить самокрутку. Но она все не получалась, расклеивалась, и Гужилин, высовывая зеленоватый язык, терпеливо ремонтировал свое изделие. И все время постреливал мутным взглядом исподлобья то в Кордамонова, то в меня.

Самокрутка так и не получилась, и Гужилин со злостью скомкал ее в ладони, но не бросил на пол, а бережно опустил в карман.

Я протянул ему свой портсигар, он охотно взял папиросу, раскурил ее, глубоко, жадно затянулся и, выпуская дым, проговорил:

— У меня спрашивают о человеке… Гм… А того не знают, что я себя сжег… Да, сжег. Натурально. Хоть и без огня. И что в коже этой моей фактически один пепел.

Кордамонов, потерявший было интерес к Гужилину, при этих словах снова с любопытством взглянул на него. И наверное, что-то сказал бы, но тут Гужилин стал негромко, почти шепотом читать стихи. Голос его от водки сильно сел, но то, что он читал, требовало, мне казалось, именно хриплости, почти сипоты…

Голова у Гужилина была резко закинута, на напрягшемся горле мерно шевелился кадык, и эти шевеления (или так все виделось только со стороны?) отягчающе совпадали с ритмом произносимых слов и строк…

В щелочках между веками Гужилина блестели неподвижные зрачки, и он весь был застыло-неподвижен, шевелились только губы. Но шевелились они с таким смыслом и чувством, что вполне заменяли все остальное:

Гужилин ни разу не запнулся, не сфальшивил на интонационных сложностях, — видно, стихи эти были им уже читаны и перечитаны.

Закончил он свою негромкую декламацию повторением первых четырех строк, и это навело меня на мысль, что прочитанные Гужилиным стихи исполнялись, скорее всего, — и не без его участия — как песня. Она мне даже как-то вдруг послышалась: в чьих-то умелых руках гитара или гармонь — и такой вот сиплый, в надрыве, голос.

И увиделась мысленно картина: остров в море, печурка, зола, очень схожее с гужилинским лицо… А сквозь все это — какое-то пепелище, явно сельское, неисходная тоска по нему…

Кордамонов, видимо, размышлял над тем же. Сидя напротив меня, рядом с Гужилиным, он, пока тот читал стихи, не сводил с него глаз. В них, как мне показалось, круче и круче затвердевал холодок, но его, где-то по самым краешкам, все же растопляли прерывисто нервные мерцания.

Дослушав стихи до конца, Кордамонов принял свою прежнюю позу, только был теперь более задумчив, чем перед этим. А после некоторого молчания задал Гужилину неожиданный для меня вопрос:

— Учились где, Касьян Авксентьевич?

— Учился ли? — встрепенулся Гужилин. — О-о-о! Премного и предавно.

— Что же это было?

— Рабфак без двух месяцев плюс бессистемное пожирание классиков. Питался в основном шедеврами. Ни на что другое не тянуло.