Анатолий Землянский - Пульс памяти

— Хотите гвоздики?..

Девушка сделала неуловимое движение другой рукой, и в пучке ее тонких пальцев появился второй букетик. К пунцовым цветам добавились пестрые: по темно-бордовым лепесткам мелкие белые крапинки.

А в следующее мгновение букетиков стало три: та же рука тем же движением факира извлекла откуда-то красные гвоздики. Тоже усталые и тихие. Но в ярком полуденном свете красные цветы были живее, я бы сказал, живучее своих собратьев, и от этого заметно посвежели остальные цветы.

Синие глаза девушки не моргая смотрели на меня, точно спрашивая: «Неужели не нравится ни один букетик?» На лице цветочницы не изменилась ни одна черточка, и вся она в эту минуту тоже была скульптурно выразительна и неподвижна.

Но как только я взял цветы и расплатился, девушка с непонятной для меня торопливостью юркнула за спины других цветочниц, и скоро высокая корона ее волос заколыхалась в потоке людей, переходивших площадь.

Я удивился: корзинка, которая висела у цветочницы через плечо и из которой, как можно было теперь догадаться, она доставала букетики гвоздик, еще не была пуста, а девушка поспешно уходила.

Но удивление мелькнуло и пропало, я был рад, что купил именно гвоздики и что купил их у девушки, лицо которой было приятно и легко запомнить. Цветы от этого становились как бы уже не только твоими, а и того человека, которого они напоминали.

Взгляд мой опять невольно скользнул к середине площади, вдоль суматошного людского потока, и я снова без труда нашел там высокую, пучком, прическу, которая, казалось, плыла по воздуху.

Можно ли было тогда знать, какое тягостное огорчение ждало меня по воле этой красивой девушки!..

Я никогда не думал, что на меня может так подействовать одно-единственное слово, написанное на фронтоне станционного домика. Ровные, черные на белом, буквы, составляющие то же самое слово, которое я прочитал тогда в «похоронной»…

Я увидел это слово еще через окно вагона, и оно больно стегнуло меня по глазам. Так больно и так остро, что я чуть не вскрикнул. В этот миг я словно бы расстался с какой-то затаенной своей надеждой.

Да оно, видно, так и было. Видно, и прочитав «похоронную», я все еще не верил, что где-то на земле уже есть, уже появилось место с могилой моего отца.

Впрочем, суть заключалась, конечно, не в неверии, а в надежде. Вдруг «похоронная» — это ошибка. Плод чьей-то поспешности… результат заблуждения… неточность… обман зрения… искажение памяти… Поэтому и не хочется верить, что где-то далеко от дома, в незнакомых местах, все-таки уже есть отцова могила.

Слово, крупно начертанное на фронтоне станционного домика, теперь подтверждало это воочию, и потому-то я ощутил в себе вспышку боли.

Буквы плотно лепились одна к другой, черные, пугающие, холодные.

Я вышел в тамбур, открыл дверь вагона — слово на фронтоне отозвалось во мне еще больнее. А когда, соскочив на перрон, я пошел к станционному домику, буквы в этом холодном для меня слове вдруг как бы ожили, стали увеличиваться и надвигаться на меня, точно желая заслонить вход в домик.

И я не пошел туда. Оглянувшись, я заметил, что никто, кроме меня, не сошел с поезда. Перрон и вся эта крохотная станция были безлюдны. Через рельсы и шпалы, через дощатую платформу и цветочную клумбу, пестревшую под окном станционного домика, тянулись длинные тени столбов, тонких решетчатых опор и редких деревьев.

От теней, цветов, деревьев, от черно-белой дощечки на фронтоне, острый верх которого уже был залит ранним солнцем, все делалось пестрым, выглядело бесплотно неуловимым, словно бы невесомым. И я не сразу увидел в нескольких шагах от себя женщину в красной фуражке и с жезлом в руке. Это была дежурная по станции. Она проводила поезд и теперь возвращалась к домику.

У клумбы, высоко-выпуклой, ровно и густо облитой разноцветным дымом, женщина остановилась, зачем-то тронула жезлом ажурный, взметнувшийся выше других стебель. И задумчиво улыбнулась на его покачивания. А потом, будто почувствовав, что я должен заговорить с ней, направилась в мою сторону.

Женщине было, пожалуй, за сорок, но красная форменная фуражка немного молодила ее. Или просто тенью козырька скрадывала и морщины на некрупном круглом лице, и какую-то слишком уж явную житейскую успокоенность взгляда.

А может, не успокоенность, может, усталость, ставшую с течением лет словно бы вторым цветом ее широко и крупно посаженных глаз?..