Анатолий Землянский - Пульс памяти

— Это какой же человек — пепел? — спросил Кордамонов. — Тот, что спалил усадьбу? Или — все люди начисто? Род то есть людской?

— Да, тот… тот! — почти закричал Гужилин, рывком поднимаясь на полке. — Тот, что спалил… И еще — иже с ним, коли хотите: те, что продали себя Гитлеру… Из злобы такой вот продали. Всякие там бандеры да другие разные… Или не из злобы? — опять круто наклонился Гужилин с полки к Кордамонову. — А?..

— Так что ж вы его… в один ряд с теми?..

— Э, нет! — закричал, искренно протестуя, Гужилин. — Я только о причине… о злобе то есть… что сжигает…

— Успокойтесь, — вдруг совсем другим голосом и тоном сказал Кордамонов. В словах его уже не было язвительности, они звучали теперь едва ли не с сочувствием. И это тронуло Гужилина до слез. Я видел, как поспешно закусил он вдруг задрожавшую нижнюю губу и с усилием заморгал глазами, противясь наплывавшей на них влаге. Он опять порывисто откинулся навзничь на полке и долго лежал молча.

Молчали и мы с Кордамоновым. И так задумались (оба, я уверен, — об одном и том же), что не заметили, как, уже казавшийся спящим, Гужилин заговорил снова:

— …И вот еду в свое село. Еду — и все. Потому как вольный. Разор там, родственники писали… С войны, знать… Рук не хватает… Так что… примут не примут — еду…

— Примут, — с неожиданной для меня определенностью сказал Кордамонов. — Увидят, что с чистым сердцем…

— Какое же оно чистое теперь-то? — тем же раздумчивым тоном проговорил Гужилин. — Повалялось на помойках да на свалках… И, бывает, такое оттуда, с дна самого подымается — голове не совладать.

— Люди голове помогут, — уверенно отозвался Кордамонов, все более оживляясь и яснея лицом. — Свои, сельские…

— Свои-и-и… — неопределенно протянул Гужилин, но продолжать не стал, вернулся к самому, видно, больному для себя: — Пойду от станции теми же заболотями… Каким путем уходил, тем и вернуться надобно. След затоптать. Да на том и крест. Чтоб, знать, не жгло более…

— Сильно жжет? — спросил Кордамонов.

— С дна того самого шибает подчас, хоть кричи… Но так себе мыслю, что это уже более от тоски. По кровлям, как сказал поэт, знакомым. Ой и гибельна ж она, нещадная…

— Гибельна? — протестующе воскликнул Кордамонов. — А может, напротив, спасительна?

Гужилин не ответил. И долго еще лежал на полке, временами что-то вышептывая и заглушая свои же слова приступами громкого, свистяще тяжелого дыхания.

Потом он вдруг с заметной поспешностью спустился вниз, собрал вещи, какое-то время пристально смотрел в окно из купе, затем, с силой отодвинув дверь, метнулся в коридорчик, тоже к окну, оттуда опять в купе, наклонился над столиком, почти вплотную приник к стеклу, затих, выискивая, видимо, что-то знакомое…

— Родные места? — спросил Кордамонов.

— Они самые, — нехотя отозвался Гужилин и, едва поезд начал притормаживать, вышел из купе.

Вышел, не попрощавшись. Только, глянув в мою сторону, дважды произнес все то же свое:

— Погон-н-чики… погон-н-чики…

А в остальные три или четыре часа пути я узнавал жизнь Кордамонова.

Мог ли я хотя бы предположить тогда, что и вчерашний вагонный спор и эти мои новые знакомства совсем нежданно вспомнятся мне через сутки там, у конечного пункта моей поездки. Вспомнятся по-разному — и о разном заставят думать.

Я нашел цветочниц у моста и пошел вдоль длинного ряда настороженных лиц, искусственных улыбок и предупредительных рук, протягивающих сонные букеты.

Я прошел уже почти весь ряд, когда навстречу мне вдруг потянулась обнаженная девичья рука, пухлая, матовая от загара.

— Гвоздики… Хотите гвоздики? Товарищ военный, пожалуйста, гвоздики.

Почти к самому моему лицу подплыл и замер букетик. Испуганно съежившиеся пунцовые гвоздики, завернутые в листок из школьной тетради, были густо спеленаты снизу доверху белой катушечной ниткой. Но и в этом затрапезном своем наряде букетик выглядел приятно.

Вместе же с загорелой, строгих и мягких контуров рукой девушки букетик напоминал что-то скульптурное: бросались в глаза красивая плавность локтевого изгиба, просто и легко приподнятая кисть — заостренный пучок розовых пальцев — и, наконец, будто проросшие из ладони цветы.

Цветочнице было лет шестнадцать, и я невольно подумал, что все эти годы она занималась только одним: отращивала и лелеяла свои тяжелые темные волосы и такие же густые брови, широкие во всю свою длину. Под высокой прической брови выделялись с особенной яркостью — и под стать всему лицу: плотной синеве глаз, приятной обветренности щек, насмешливости слабой, словно бы немного ленивой улыбки…