Владислав Смирнов-Денисов - Дурман-трава

Дни уходили быстро в бесконечной кухонной страде на сотню ртов. Лишь иногда вечерами позволял он себе ходить на озеро, за деревню, в сторону красных огней рябины. На озере в любую погоду изо дня в день копошились в прибрежной траве на легких долбленках рыбаки: иные сидели-покуривали с удочками, другие били шестами по воде, загоняя рыбу в мережи, однажды видел, как ходили, пихались с бредешком, как, обжегшись холодом, выбегали мужики на берег, грудились у костра, спешно переодеваясь в сухое.

Возвращался он при угасавшем дне, когда темнели цвета деревьев, изб, поля, сливаясь с небом.

Как-то забрел на развалины старой усадьбы, где недвижно топорщились из земли белыми свечами две мраморные колонны: разрослась вокруг фундамента сирень к засыхала, доживая век, склоненная к земле яблоня. Неподалеку по пахоте ходили вороны. Заметив его, вороны разбегались по черным грядам, каркали, поворачивали головы к нему. Потом рассаживались поодаль на голые, звеневшие на ветру, провода высоковольтки. Издали слышался голос пастуха, щелчки кнута, глухое мычание коров. Потом все стихало. Лыков слушал тишину, наблюдал, как в искревшей зыби озера зажигались вдоль берега огни глядевших на воду изб. Над землей несло запахом лиственной прели. Лыков осторожно, словно пугаясь кого-то, достал из-за пазухи кларнет и негромко стал играть.

Лыков вспомнил детство, тот день, когда дед привез в тайгу дудку. Старик вернулся на Джой из города и, войдя в избу с крепкого мороза, замешкался у печи перед лежанкой.

— Вишь, эт кларнет! — сказал дед. — Отпотевает с мороза, ладная дудка. — Петя увидел в узловатых его руках черную трубу с белыми блестевшими кнопками. Дед приложил ее к губам, раздул щеки, выкатил от усилия глаза и что было мочи дунул. Раздался жалобный протяжный звук.

— Тебе. Играть будешь, скуку разгонять. — Дед протянул ему трубу.

Через день-другой дед принес с промысла соболя. Шкуру снимал тщательно. Мех серебрился. Дед приглаживал его рукой, поглядывал на внука.

— Подай струмент! — попросил он. — Не страшись, не отыму, однако.

Петя протянул дудку, дед втиснул ее в соболиный чулок.

— Хорошей бабе, Кларе, и обновку богатую, — сказал дед, улыбаясь. — Чтоб ей не зябко было. Зима-то лютует, закоченеет небось твоя Клара.

— Нет! Нет, дедуль, миленький, тепло ей — со мной спит! — И кинулся на шею старику, прижался, закутался в теплой жесткой бороде. — Как я тебя жалею, Трифоныч, как жалею…

— Ну вот, — растрогался старик, — как без матки, без батьки жить… Дотянуть бы, академик, — сказал печально, смахнул слезу. — С тобой спит дудка? Это, однако, навроде женки. Эт ладное дело, береженого и бог бережет…

Словно сны вставали перед глазами Лыкова далекие годы, и слышались в звуках воспоминания лесового детства, грусть дедовых рассказов о прошлой жизни, слышался дедов тихий былинный голос, убаюкивающий его долгими вечерами:

Играл Лыков, и казалось ему, что бродит он по родной тайге и слышит его музыку дед Трифоныч.

Оборачивался, но в темноте рядом никого не было. И, возвращаясь к ночи в деревню, слышал Лыков только надрывный голос подгулявшего тракториста Гешки:

Вспомнил Лыков, как другой раз встретил по дороге в деревню Машу. Не видал ее лица, не знал, о чем и думала. Только почуял дыхание, как обнял в темноте его кто-то, и понял — она. И ударила кровь в лицо, стоял не шелохнувшись, прижав ее к себе. Отпустил, лишь слова ее различив, расслышав.

— Как играешь ты, Петя! — только и сказала она.

И всю дорогу шли они молча. Хотелось обнять ее, да напугать побоялся. Так молча и пришли в жилище, каждый думая о своем, не сказав друг другу ни слова.

Лыков радовался, когда оголодавшие на зыбкой работе ребята шумно влетали под навес столовой, гремели мисками и ложками, звенели их молодые голоса. «Ишь прилетели», — Лыков улыбался.

— Ешьте досыта, коль аппетит нагуляли. — И добавлял новые порции. После первого дня его дежурства по кухне, как обнаружился его поварской талант, уговорили его ребята поварить до конца «картофельного» сезона. И как было не согласиться, коль еда по вкусу всем пришлась.