Иосиф Герасимов - Конные и пешие

— Ты что говоришь? — округлил глаза Андрей. — Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Я понимаю, даже очень хорошо понимаю. А вот ты? Тебя же, Андрюша, на такой крючок поддели. Я ж говорила: не лезь ты в чужие игры. Работай. Становись мастером. Тогда ничего не страшно. А ты игроком заделался. Не умеешь карт метать, а взялся.

— Но это же ужасно, что ты говоришь!.. Ты подумай… И лексикон у тебя: «карты»! У нас что, наука или казино?

— У меня наука, а у тебя…

Аня не договорила, ей внезапно стал противен потный, красный Бодров, и жалость к нему мгновенно улетучилась, она подумала: да что я в конце концов, он не ребенок, знал, думал ведь, прикидывал, когда они вместе с Ворванем затевали игру, мог бы и сообразить, чем она для него может кончиться. Да и не только в этом дело! Она вот сама завоевала себе место под солнцем, и завоевала тяжким трудом; хоть в свое время ей и помог Виталий, но потом она гнула спину так, что все в лаборатории удивлялись ее самоотверженности, шла от результатов к результатам и может предъявить их, как вид на жительство в науке. А Бодров? Он всего лишь верныйчеловек Ворваня. Он не прошел свой путь до старшего научного сотрудника, а прополз его в унижении и подобострастии, и то, что сейчас происходит с ним, — неизбежность; путь, избранный Бодровым, рано или поздно должен был привести в тупик, он вел к поражению, как ведет к нему любая ложь, какими бы самыми бескорыстными благими намерениями она ни прикрывалась. Вот и сейчас Бодров напыжился, заговорил резко:

— Ты что же, считаешь, всякое жульничество может сходить с рук? Сегодня он один закон нарушил, завтра другой… А такие, как ты, готовы все покрыть! Лишь бы тихо было. Так?

Ну вот, теперь он выглядел борцом за правду; наверное, и убедил себя, что это именно так.

— Значит, по-твоему, Суржиков жулик?

— Жулик, — убежденно ответил Бодров.

Но она-то понимала — все это чепуха, уж своего тестя Николая Евгеньевича Суржикова она знала хорошо. У него всегда было устойчивое настроение, когда нужно — был мягок, а если требовалось настоять на чем-нибудь, едва повышал голос, этого было достаточно; его беспрекословно слушались, и не только потому, что Суржиков был директором, в нем ощущалась сила, она исходила от его облика, ухоженного, холеного, даже барственного, вальяжного. Был он крупен, тяжеловат, но подвижен, ходил всегда легко. Аня иногда задумывалась: откуда эта легкость, даже артистизм в жестах, в движениях у Суржикова? Потом догадалась — это у него врожденное, хотя сам Николай Евгеньевич в молодости прожил жизнь несладкую, знал студенческую нищету, сам рассказывал, как пили «вприглядку» чай в общежитии — клали кусочек сахара на стол и внушали себе: чай сладок; как в столовке брали обед из трех блюд: «суп — овса, каша — овса, компот — овса». Он много работал, строил комбинат, а потом занялся сплавами; он был одержим в деле, Аня это знала.

Ворвань тоже был человек незаурядного ума, прекрасный ученый, его изыскания были очень глубоки. Он был величиной в физической химии, внес много оригинальных идей, отсюда и успехи лаборатории, подлинные успехи, не фикция. Нет, ни Суржиков, ни Ворвань не будут заниматься какими-то приписками, они были выше этого. А что касается этого самого филиала института, то Аня слышала о нем от самого Николая Евгеньевича еще два года назад, когда была вместе с Виталием у него в гостях.

После обеда Клавдия Никифоровна пригласила их в гостиную, принесла кофе, открыла коробку конфет. Николай Евгеньевич сидел за столом без пиджака, широкие голубые подтяжки стянули на груди его белую рубашку в складки, он медленно отхлебнул из чашки и, почмокав от удовольствия губами, стал говорить: вчера у него был удачный день, наконец-то утвердили строительство филиала, значит, институт расширится, они получат новые ставки. И тут же Суржиков объяснил: филиал — дело непростое, зарплату там согласно положению люди будут получать меньшую, чем в институте, поэтому не каждый хороший работник согласится туда ехать, хоть филиал и близко от Москвы. Надо стоящих специалистов чем-то заманить, вот строители и подсказали выход — построить коттеджи; часть для крупных ученых, а другие домики будут предназначены работникам института. Николай Евгеньевич на это согласие дал, он рассказал о каком-то знаменитом ученом из Новосибирска, который построил филиал в Ялте и даже купил хороший катер; туда, в Ялту, съезжались не только отдыхать, а и проводили симпозиумы, выходили в море на катере, и там ученые делали свои сообщения. Такая необычная обстановка привлекла многих серьезных ученых и не только с разных концов страны, но и из-за рубежа; симпозиумы эти оказывались чрезвычайно плодотворными, научные идеи, обсуждавшиеся там, окупали во много крат и катер, и весь этот южный, приморский, похожий на дом отдыха филиал. «На науку ничего не надо жалеть, — говорил Николай Евгеньевич, — она тогда отплатит… Звонкой монетой отплатит».