Иван Данилов - Зимний дождь

Нет поры печальнее и глуше, чем дни поздней осени, когда упадет лист, уйдут травы, краски земли и неба выцветут и все утонет в непроглядной серости. Неуютно и зябко в такое время человеку: пусто вокруг, пусто в душе. И если бы не память… Только она и спасает, перенося в луга, сияющие синей живокостью и желтым одуванчиком, возвратит горьковатый запах разморенного жарой тальника, гул над клейкой тополиной листвой, посвист птиц в плетучих тернах. Вернув все это, память обнадежит человека, что на земле опять будут и травы, и цветы, и песни.

Мелкий реденький дождь стучал по брезентовому плащу, и Федя ускорил шаг, будто спешил отвязаться от его надоедливости. Он шел по просторному, сиротски голому лугу и вспоминал, как однажды прошлым летом, в июне, залюбовался на той вон поляне, возле рогатого вяза кустом розового татарника. Татарник стоял среди сухо блистающих ковылей, и все это вместе показалось каким-то ликующим, праздничным костром. «Вот бы сфотографировать!» — подумал тогда Федя, возвращаясь к своей давней мечте — собрать воедино снимки всех самых красивых мест земного шара. Но что-то помешало ему прийти сюда еще раз: то ли нужно было срочно помогать Поле писать лозунги и плакаты к надвигающейся хлебоуборке, то ли заботы о доме, строительство которого к тому времени уже началось. А теперь цветы сошли, смяли их дожди, разнесли ветры. И фотоаппарат лежит в сундуке уже негодный — при переселении в новый дом Поля уронила его, и стекло объектива лопнуло.

Незаметно день разгулялся, иссяк дождь-сеянец, посветлело вокруг, и Федя увидел, как дымят сизым налетом молодые побеги кленов. Улыбнувшись чему-то, он свернул вправо и заторопился к дубраве, пронизанной пробившимся из осенней хмари светом.

В этом большом дубовом лесу Федя любил бывать во всякую пору года: весной от комлей отходил иссеченный капелью снег и из открывшейся земли синеглазо выглядывали первоцветы; зимой, после снегопадов, дубняк напоминал невиданные леса, нарисованные на окнах морозом; летом под вершинами-крышами стояла чистая сухая прохлада и всегда было звонко от птиц. И еще Феде нравилась просторность этого леса. Даже осенней порой, в листопад, никогда тут не было затхлого духа гнили, пряный, с горчинкой запах листа бродил в дубраве круглый год, не выветривался ни в какие ураганы. От этого запаха у Феди всякий раз теснило в груди, он напоминал ему дом. Тот дом, что у каждого человека один, дом, где человек родился, где тебя гладила по волосам мягкая материнская рука, где по утрам просыпался с легким радостным сердцем, ликуя от того, что в хате пахнет топящейся печью и горячими просяными блинами, что за окном стеной валит снег или хлещет в стекла буйное весеннее солнце. Этот дом стоял крайним в маленькой деревеньке на Брянщине. Деревенька высилась на взгорке, а внизу белел березовый лес, из-за него каждое утро поднималось солнце; дальше за березняком — дубрава. Федя помнит, как с отцом сгребали они там осенью звонкую дубовую листву, как потом поднимали ее в мешках на чердак, утепляя хату на зиму. Нет на земле той хаты, она сгорела в сорок первом, никогда больше отец не позовет Федю в дубраву: погиб в том лесу он, обороняя деревеньку, витого узора не вышьет ему мать на праздничной рубашке, сестренка не попросит принести из степи зайчонка: обе сгинули в том страшном огне, дотла спалившем деревню и ближний березняк. Самого Федю, контуженного, с обгоревшими волосами, чуть живого, нашли бойцы среди развалин. Два месяца пролежал он в госпитале с ранеными солдатами — наслушался и нагляделся всякого. Отправили в детдом, потом при эвакуации перевели в другой, в концу сорок второго года Федя уже был в одной из донских станиц.

В третьем детском доме он возобновил учебу, опять пошел в четвертый класс, но то ли все пережитое, то ли контузия мешали ему — сидел зубрил и ничего не мог как следует запомнить; на уроке слушая объяснения учителя, он воспринимал только звук, смысл слов часто не доходил до него. К концу войны кое-как Федя окончил пять классов и попросился в ремесленное училище. Неподалеку, в районном городке, обучали бондарному делу, его с радостью отправили туда. Через год Федя уже работал в цехе районной артели инвалидов. Дело это ему нравилось, кадки и колеса из его рук выходили красивые, как игрушки, — ни шва, ни клепки не увидишь, и прочности необыкновенной, все, будто литое. Заказчики часто просили, чтобы именно он выполнял для них нужную работу, председатели колхозов здоровались с ним за руку и почтительно называли шестнадцатилетнего мальчишку Федором Семеновичем.