Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 6

По-видимому, для оживления повествования, — чтобы избежать сухости изложения фактического материала, — а возможно, с целью подчеркнуть историческую правдоподобность повести, Толстой пытается вести рассказ от лица очевидца:

«Стукнуло полсотни, — так я уж и дед, по-вашему? Нет, молодые, — я только-только жить наладился. Первые пятьдесят лет было трудно. У меня шкура, — поглядеть на свет, — как решето: пулей, пикой, штыком, шашкой, — чем только меня не пропарывали. Кровавыми следами шел от девятьсот пятого до тридцать шестого. Дед Иван Гора не хвастун, хотя, — подумаешь покрепче, — так есть чем похвастаться.

Вы, комбаньеры, трактористы, еще можете помнить осьмушки хлеба, вы тогда матери в подол прятались от винтовочных выстрелов. А эти, — маленькие, — глядят мне в рот, будто я рассказываю сказки. И впрямь может им показаться, что всегда было так славно жить на свете: поужинали, напились молока и уселись на траве около Ивана Горы слушать быль…

Бывало такое, что начнешь рассказывать, — у самого Куприна дыбом встанет. Вон — с водопоя идут волы, — так эти волы того бы не вынесли, что пришлось человеку. Потому только мы и вынесли, что для себя строили государство и о вас, маленьких, думали, чтобы вам было весело родиться и весело жить.

Пеший и на коне исходил я не один десяток тысяч километров в тяжелых боях. Исколесил не одну сотню деревень — за хлебом для питерских, московских и иваново-вознесенских рабочих. Чего ближе, — сбегайте, ребятки, — вы босые, — на выгоне за колхозным амбаром и сейчас еще виден травяной бугорок. В девятнадцатом году его накидали здешние кулачки, когда рыли мне могилу, чтобы закопать живым…

Окинешь прошедшие годы, и будто опять слышится стук эшелонных колес, дробь дождя по крыше, бред товарищей в сыпняке. Ночь, тьма, ветер. Выгружайся, стройся! И пошли туда, где под тучами вспыхивают выстрелы орудий. Не припомнишь, не перечислишь всех походов, кровавых боев. Не припомнишь, не перечислишь всех павших товарищей.

Но не было величавее одного дела — весною восемнадцатого года» (Архив А. Н. Толстого).

Дальше Иван Гора, как бы намечая план будущего рассказа, говорит об отступлении с боями эшелонов через Донбасс на Царицын, о четырех штурмах города. Конец первой подглавкн вводит в начало повествования об этих событиях. «Сколько раз, бывало, — встретишь товарища — участника того дела: «Ты бы, Иван Гора, написал свои воспоминания». Возьмешь в руку перо, сядешь над листом бумаги, начнешь тереть лоб, — лезут в голову не те и не те слова. Сколько ни бился — бросил перо. То ли дело — вечером, на пригорке, — закуришь трубочку, — мысли так и спешат, будто им тесно в памяти…

Ладно, — рассказывать — так по порядку…»

Далее следует рассказ Ивана Горы о его дежурстве на карауле в Смольном в одну из январских ночей 1918 года. Его размышления о революции, эпизод починки телефона Ленина, описание комнаты Владимира Ильича- из второго варианта в значительном переработанном виде вошли в напечатанный текст.

По рукописи видно, что прием рассказа от лица героя не давался автору, явно сковывая его. В сцене Ивана Горы с Лениным писатель исправляет «я» на «Иван Гора», а затем начинает повесть заново.

Начало третьего варианта стилистически чрезвычайно усложнено. «Вздохи отчаяния, скрежет бессильной ярости, бешеные крики, задушенные каиновой рукой, — все, все, что вырвал из груди униженных и растоптанных поколений великодержавный город — за двести лет — если бы записать на какую-нибудь пластинку, величиной бы с лунный диск, да завести ее где-нибудь в центре Петрограда, чтобы черный рупор заревел, как метель, над снежными крышами, над пустынными улицами, над золочеными шпилями, пронзающими ночной сумрак, отдался бы эхом от бледнеющих в лунном свету колоннад, — вот бы дьявольская получилась музыка!

Под такой бы марш поднять с кладбищ безвестных строителей великого города, — все впряженные в ярмо горбатые поколения, всех нерасцветших, не узнавших радости, всех замученных ва строптивость, — пронестись бы им метелью мимо тысяч и тысяч плотно занавешенных окон, грозя и стуча ледяными пальцами саботажникам и ненавистникам, чтобы — не смели — не мешали они совершаться великому делу, затеянному в этом городе… Не махали бы с крыш рукавами — за море, зовя заморских богатырей — спасать их от революции, не шептались бы о том, как вернее — коварством, саботажем или каленым ножом — погубить новорожденного младенца, завернутого в лохмотья.