Майя Фролова - Современная девочка

Постепенно страх сменялся надеждой. Его не убили. Почему? Могли ведь щелкнуть там же, на поляне, где он сам убил Нику… А может, не убил? Может, жива? А, не все ли теперь равно! Он ведь тоже в лапах у бандитов, его тоже убьют… Убьют? Почему обязательно убьют? Он же совсем не жил!.. Как же так: не жил и вдруг умереть? Нет, нет!.. Его отпустят, он все расскажет — и что его из школы исключили, и что его все ненавидят, что он и не комсомолец вовсе. Что угодно скажет, только бы отпустили домой… Он хотел крикнуть, попросить, объяснить, но голоса не было — в горле что-то скрипнуло, прошелестело. Попробовал приподняться, но едва плечи оторвались от дна повозки, как сверху шлепнули чем-то тяжелым, кто-то приглушенно, угрожающе сказал:

— Тихо будь!

Задергало, замотало — видно, продирались через лес напролом, — стукало по краям телеги, молотило снизу, будто земля кидала в днище булыжники. Игорь отупел так, что даже не понял, засыпает он или теряет сознание…

Не били его и теперь. Выволокли из фиры, поставили, но ног не было, не было и туловища — одна голова. Казалось, что сейчас, когда его отпустили, голова, под которой нет туловища, брякнется о землю, расколется и ее сметет неизвестно куда. Он закричал гнусно, дико и тут же почувствовал, что его держат с двух сторон, развязывают руки; в них хлынула кровь, и они отозвались горячей болью.

Сняли повязку с глаз. Увидел, что и ноги есть, никуда не делись, а боль уже поплыла к ним: заныло, закололо так, что, позабыв обо всем остальном, затопал еще чужими, глухими пятками, стал крутить кистями рук… Его отпустили, но, боясь упасть, он сам ухватился за чей-то рукав. Раздался смех. Вокруг суетились люди, что-то снимали с подводы, носили в хату, а многие просто стояли, смотрели на него и откровенно потешались.

Свет из окна падал на него, его специально так поставили.

Кто-то сзади поднял руку, он думал — его ударят, отшатнулся, едва устоял на ногах, и снова все рассмеялись, потому что его не ударили, а просто надвинули на голову кубанку, которую он потерял в телеге.

Его снова не били, хотя он все время ждал, что его будут бить, и мучительно боялся этого. Его еще никогда не били, только он сам, бывало, бил. Даже в драках ему не попадало, так как за него дрались дружки.

Гупало показал под хатой бочку с водой, подтолкнул его:

— Умойся, чтоб на людыну был похож, а то подумают, что мы тебя замордовали…

Потом он ел вместе со всеми за столом в хате картошку, жаренную в печи на противне в сале, куски вареной свинины, запивал кислым молоком. Все были голодные, ели молча, жадно, быстро, и он — тоже, голод прогнал даже страх.

После еды в хате остался он, Гупало, фотограф и еще какой-то парень, совсем молодой. Он отлично говорил и по-русски и по-украински, у него были румяные щеки, черный лоснящийся чуб, не от грязи, а от блеска хороших здоровых волос, синие глаза и черные брови, про которые поется — «как шнурочек». Вышиванка с кисточками у горла. Ну совсем не бандеровец, а участник сельской художественной самодеятельности.

— Теперь послушаем, что ты нам скажешь…

Парень произнес это таким спокойным мирным голосом, и сам он был такой мирный, не лесной, что Игорь вдруг поверил: его не убьют. И — заговорил. Он совсем не тот, кто им нужен. Он давно порвал и со школой, и с комсомолом, он просто живет себе, гуляет, ни во что не вникает, никакой он не идейный, зачем его убивать?..

Парень в вышиванке задавал вопросы очень спокойно, и постепенно Игорь рассказал все, что знал о городских делах, о людях. Из своей памяти выскребал все, что там где-то когда-то застряло. Может, выспросят и отпустят?..

Фотограф записывал — видимо, он был у них кем-то вроде писаря и корреспондента.

— Может, и отпустим тебя, — сказал парень. — Только ты как раз тот, кто нам нужен… Стефка, ходь ту!

Вошла девушка, Игорь ее хорошо знал: Стефка совсем недавно была у них прислугой. Его мама часто меняла местных девчонок: желающих пойти в услужение, чтоб получить городскую прописку, было много.

Стефка взглянула на него ехидно, крутанулась так, что юбка в сборку чуть не мазнула Игоря по носу, выбежала, хлопнула дверь. Глухо долетел ее смех. Что она тут про него наговорила, эта ехидина?

В хату вошел кто-то сумрачный, лица не разглядишь. Лампа на столе с таким колпаком, что свет падает маленьким кружком на потолок, большим кругом стелется по лежащим на столе рукам, по полу, а лица — в тени, только глаза блестят. Свет доставал до пояса вошедшего, на поясе висели гранаты. Он буркнул: