Майя Фролова: Современная девочка. Алюн

Договорить ей не дали:

— Долой нимкеню!

— Фрицам капут!

— Катись колбаской, немецкий учить не будем!

— Кроме того, — будто не слыша, продолжала Регина Чеславовна, — теперь я ваш классный руководитель. Зовут меня Регина…

— Ха-ха-ха! Что? Дубина?

— Регина. Регина Чеславовна.

Ее это не злило. Немного смешило. Немного было досадно, что именно так проходит первый урок, о котором она всего несколько месяцев назад, в концлагере, даже мечтать не смела. Она перешла на немецкий:

— Ферштеен зи дейч одер нихт? (Понимаете ли вы по-немецки или нет?)

— Ясно — нихт… — протянул сидящий.

Стоять за партами неудобно, ученики полулежали, держась за крышки, полусогнув колени, опираясь на спинки парт. В классе было несколько девочек. Девочки стояли сзади, прятались за спины мальчишек, стараясь не встречаться с глазами учительницы.

— Ладно, садитесь! — махнул рукой сидящий.

Сели.

Было не шумно, но как-то расхлябанно. Позы, мины — все выражало снисходительное презрение к учителю. Были и другие лица, но выступало это, слитое воедино. И уж конечно, молодые учителя его не выдерживали, нервничали и не могли нормально вести урок. Но Регина Чеславовна видела сейчас другое. Они — живые, нет в их глазах обреченности. Когда-то ей казалось, что она уже не увидит таких глаз.

И вот — сколько их перед нею… Живые, юные — значит, нет ничего невозможного. Только смерть категорично безнадежна.

Волна нежности и веры в хорошее затопила ее, приподняла над досадными мелочами, и она, подойдя вплотную к партам, начала, совсем не предполагая раньше делать этого, рассказывать о себе. Путала русские слова с украинскими и польскими, как бывало, когда ее захватывала такая приподнятость, такое волнение. Кто-то ее передразнил, кто-то рассмеялся. Но она не слышала. Рассказывала, как, закончив университет «за Польщи», не могла получить работу, потому что числилась в списках неблагонадежных, как она встречала в тридцать девятом году Советскую власть, как ждали этого освобождения люди, угнетенные и нищие, как она вступила в Коммунистическую партию, учила в этой же школе детей. Но пришли немцы и сразу забрали ее, ничего она не успела сделать — только страдала за свою Отчизну. А в этой войне этого было мало, нужно было бороться. Она жива… Но остался сын… навеки… Такой же молодой, как они. И таких, как они, там погибло много, так много, что люди еще долго будут ходить по колено в крови и пепле, что остается в печах от людей…

В классе тихо. Даже тот, в алой куртке, незаметно убрал ноги с парты, а тот, что сзади него — тоже в куртке, желтой, на «молнии», стрижка «ершиком», лицо бледное, совсем светлые, слегка выпуклые глаза, веснушки на коротком, бульбочкой носу, тонкая ребячья шея и упрямый пренебрежительный рот, — тихим движением снял с его головы кубанку, поднялся. И когда разжал упрямые губы, лицо его стало детским, даже добрым:

— Мы будем вас звать Евгенией. Евгения Славовна — это по-нашему. Зачем нам Регина-царица?

— Согласна. Действительно, на царицу я мало похожа. Но… скажите, пожалуйста, эту фразу по-немецки.

Мальчик покраснел и громко шепнул через класс:

— Эй, Сопа, шпрехни!

Поднялся другой, и Регина Чеславовна удивилась, что не заметила его сразу. Совершенно свободно он заговорил по-немецки, и Регина Чеславовна, с удовольствием глядя в его умные темные глаза, кивала головой и приговаривала вполголоса, тоже по своей прежней учительской привычке:

— Гут… гут… зер гут… Очень хорошо… Немен зи пляц… Садитесь. Данке… Спасибо…

Но прежде чем сесть, Сопенко добавил скороговоркой по-немецки:

— Извините за такой прием. Ребята у нас неплохие, за некоторым исключением. Думаю, больше такого не будет.

— Переведи, пожалуйста, — попросила Регина Чеславовна.

Сопенко, как-то непонятно глянув на нее, будто предупреждая, что делать этого не следует, все-таки перевел, хотя тот, в алой куртке, — Регина Чеславовна догадывалась: это и есть Игорь Мищенко — презрительно морщил лоб. Значит, не все под его дудку пляшут, да такого и не могло быть.

Прощаясь, она сказала:

— Данке, киндер! (Спасибо, дети!)

Игорь засмеялся, хотя этим клохчущим утробным звукам больше подходило бы слово «заржал». Сзади его дернул светлолицый:

— Кончай!

— Думаешь, Али́, она у нас задержится?

«Значит, этот светлолицый — Алик Рябов…»

— Думаю, Гарри, задержится…

— Ну, вшистку едно — во́йна! — равнодушно отозвался Игорь.

— Это лозунг тех, кто, пользуясь тяжелым положением и сложной обстановкой, спешит нагреть руки. Вам, Мищенко, понятен истинный смысл этого выражения? — не дожидаясь ответа, Регина Чеславовна вышла из класса.