Иван Коробейников - Голубая Елань

Там, где раскинулся сейчас огород Степана Грохова, выросла первая изба застоинского основателя. Пошел род от гонца крепкий да ловкий — с лисьей ухмылкой и волчьим зубом. От него — и Василий Аристархович Гонцов, которого в народе прозвали «волком». А Застойным стали звать это селеньице, когда было в нем уже дворов тридцать и перемешалась уже кровь основателей его с кровью каторжных поселян Гроховых, крепостного Базанова (деда Бызы), бежавшего от плетей, и с иной буйной кровью людей, пришедших неведомо откуда.

Давно-давно «явилась» у болотца икона угодника Николая. На этом месте поставили часовню, шатровую, с одним куполом. А затем, через много лет, стараньями Аристарха Селиверстовича Гонцова, прозванного за исполинский рост Семиверстовичем, взметнулась колокольней при въезде маленькая, уютная церквушка с престолом Николая Явленного. Это было канительное дело. Против строительства церкви на месте «явления» иконы выступил кулак соседнего хутора Пни Григорий Важенин. У него были свои расчеты. Имея четырех сынов, он непременно хотел сделать Пни селом. Для этого он съездил в Оренбург, в епархиальное управление, привез распоряжение основать церковь в Пнях. Но не таков был Семиверстович, чтобы сдаться. Три раза с риском для жизни похищал он икону, которую торжественно уносили в Пни, и она неизменно «являлась» на избранном ею месте у болотца. Это и решило спор. В день, когда впервые ударили колокола церквушки, Аристарх Селиверстович с женой и сыном Василием отслужил благодарственный молебен, осенил себя крестным знамением и сказал:

— Слава тебе, осподи, слава тебе! Застоял-таки я волю праведника.

С тех пор и зовут село «Застойное».

Но Важенин от борьбы не отказался. Он скупил бедняцкие усадьбы близ церкви, поставил четыре крестовика для своих четырех сынов. «Край» этот стал называться Важенинским.

Позеленел от злости Селиверстович, да сделать ничего не мог: скуп был. Вскоре его убил жеребец — ударил тяжелым, как гиря, копытом между бровей. Стал хозяином Василий. Весь дом перерыл он, ища отцово наследство, и только через восемь месяцев нашел за печью тайничок, из которого вынул шестьдесят золотых червонцев, семь новеньких сотенных бумажек и шесть с половиной фунтов серебряной монеты.

На эти деньги и пошел в рост Василий Гонцов. Купил горелый колок, и пять лошадей его всю зиму возили заготовленные поленья на Таловский лесной склад.

Рубил дрова Трофим Семенович Базанов с сыном Максимом. Упала тяжелая береза на спину Трофима, и его без памяти привезли домой. Стал Трофим дедом Бызой: спину он тер хреном, донимал горчичниками, парил квасным паром. «По спине знаю, какая будет погода», — говорил Быза. Если дули потные ветры и ходили мурашки между лопатками — быть весне. Накидывался по-волчьи северный круповей, ломило в пояснице — к зиме… Не знал Трофим Семенович только одного: какие ветры занесли в Застойное село слово «революция».

Шла распроклятая германская война. Слово «революция» подкрепило растерянные надежды на ее скорый конец. Но война продолжалась. Подачки Важениных, Гонцовых да неожиданно разбогатевшего церковного старосты Афони Чирочка, — не взятого в армию за его малый рост, — терпение да слезы составляли жизнь многих солдаток в это лето.

Осенью пошел с фронта солдат. Радостный, злой, вшивый, грязный.

— Все наше!

— Теперь тебе не старая власть.

— Ленин декрет подписал.

— Это еще как… Кере́нский.

— На-ко! Выкуси! Был Кере́нский, а теперь бык вселенский.

— Ха-ха!

Бросились застоинцы в бор. Гонцов в первую же неделю натаскал бревен на целый дом.

«Ха! Вот и у Кости домишко будет не хуже важенинских», — радовался он.

Но приехал из Таловки комиссар с кожаной «рукавицей» у пояса и строго-настрого приказал:

— Власть — трудящимся. Без эксплуататоров. Лес — народное достояние. Прошу в моем присутствии выбрать лесного сторожа. А кто самовольно рубил — к ответу.

Пришлось ездить, хлопотать… И хотя добился Гонцов в уземотделе ордера на «строевую древесину», все это его не радовало. Жизнь пошла путаная, как заячий след: «Куда ступить?».

Война, приметами которой были вдовьи слезы, нищие ребятишки да калеки, перестала быть войной в тридевятом царстве, в тридесятом государстве: в Пруссии да в Галиции. Она надвигалась. Называли знакомые места: Уфа, Пермь, Екатеринбург. Война подходила к Застойному. В Важенинском краю у Афони Чирочка колчаковская солдатня горланила песни, пугала большевиками… Но того, кто кормил окопную вошь, не запугаешь. В сограх собиралась «зеленая армия». И, как только из Застойного бежал последний казачий разъезд, а по инициативе Гонцова на церквушке ударили во все колокола, как только что-то запылило вдали, — первыми вошли в село Семен Тимофеев, Максим Базанов, Степан Грохов и еще с полсотни веселых оборванцев, пропахших хвойным дымком и багульником Голубой Елани — ме́ста столь же жуткого, сколь и привольного.