Иван Коробейников - Голубая Елань

Вечером пришли красные. Снова приехал из Таловки человек. Он объявил, что отныне и навсегда будет советская власть, а потом «мировая революция».

Был выбран первый председатель, Максим Базанов. Ставил он на бумажки, исписанные размашистой скорописью Семена Тимофеева (именуемого не писарем, а секретарем), печать с серпом и молотом да три буквы своей фамилии «Баз», так как больше грамоте не разумел. Жизнь покатилась своим чередом. Из Таловки наезжали редко. Застоинцы же радовались, что власть установилась крепкая, никто их не тревожит.

— Жить можно, — облегченно вздохнул Гонцов и подыскал по дешевке плотников — рубить новый дом для сына — Кости.

Братья Важенины налегли на посев.

«Не уступлю», решил Гонцов и тоже стал арендовать у бедноты земельные участки. И по-прежнему безлошадная голь пошла по срокам в кулацкую кабалу. Но это только казалось, что все идет по-прежнему. Кое у кого все чаще рождалась мысль: «Буржуя покончили. Дойдет и ваш черед, живоглоты проклятые!».

…Тихонько три раза стукнул Ваня в оконную раму. Сразу, будто кто ждал этого сигнала, за темным стеклом раздался голос:

— Кто там?

Все так же тихо, словно боясь нарушить покой летней ночи, Ваня ответил:

— Мам, открой. Это я…

В избе пахло сырым чистым полом и пряным разнотравьем. Ванина мать — тетка Орина, как ее звали все в Застойном, — была женщиной пожилой, с сухоньким морщинистым лицом, седыми волосами, но ее молодили большие серые глаза и постоянная добродушная улыбка. Орина слыла на селе знахаркой. Она знала, где какие растут травы, какую они утоляют боль. Пучки порезной, болиголова, купавки, земляного ладана, адамовой головы, донника и многих других трав висели повсюду. Сегодня их запах был особенно резок и прян.

— Что так поздно, сынок? — участливо спросила Орина.

— Пешком шел.

— Что же, на станции наших никого не было?

— Никого.

Орина вздохнула, помогла сыну снять тяжелую сумку.

— Тяжесть какую нес… книги опять?

— Книги, мама, — ответил Ваня, — интересные все.

— Ну уж, у тебя интересные все. Тятенька родимый. Есть-то хочешь?

— Хочу.

— Погоди, огня вздую.

Через минуту на столе, рядом с маленькой керосиновой лампочкой, стояла кринка с молоком и на сковородке лежал кусок морковного пирога.

— Засох, поди? Весь день в печке.

Ваня вымыл руки, сполоснул лицо и, утираясь, участливо спросил:

— Сама-то ела?

— Ела, ела. Все ешь. Мне не оставляй.

Ваня сел за стол, а мать встала к шесточку и, подперев голову рукой, не спускала с сына глаз. Все в ней дышало любовью. Всякое движение сына, как в зеркале, отражалось на ее лице. Улыбался он — радость так и брызгала из ее глаз, задумывался — и волна беспокойства пробегала по ее лицу.

— Может, выписаться тебе, сынок?! — вдруг робко спросила мать.

— Чего выписаться?

— Я говорю, выписаться, может, тебе из этих, самых, как их — комсомольцев?

— Мама!

— Ну, да ты не сердись, Ваня! Бог с тобой. Живи, как знаешь. Тебе виднее. Хлопотно только, вижу я. А жалованья — никакого. Алешка Янов на жаловании вон, а ты все так, все за спасибо.

— За что же мне платить?

— А как же? Раз комсомолец — с тебя всякий спрос. К кому же народ пойдет? Афоня Чирочек и то, как-то слышу, кричит: — «Ванька Тимофеев да Сыроварова власть заимели. Чего председатель смотрит!» — Это он за огород кумы Варвары сердится… За то, что ты заявление-то писал. Ты уж, Ваня, шибко на досаду-то к людям не лезь!

— Мам! Я знаю… А ты бы ложилась спать. Устала, поди. Сама опять пол мыла?

— Начала сама, да тут Фрося прибежала за скалкой, так помогла. Мигом вымыла. Девка вихорь! — добрые глаза Орины лукаво посмотрели на сына. Но Ваня будто ничего не заметил.

— Ложись, мама. Я сам тут уберу.

Мать ушла не сразу. Она нашла себе дело, чтоб еще несколько минут побыть с сыном. Вымела шесточек, хотя на нем не было ни единой соринки, перебрала ухваты, заглянула в квашню, поправила над полкой занавесочку. Больше делать было нечего. Она легла.

— Не сиди долго. Керосин последний, да и утро скоро.

— Не буду, мама, — пообещал сын и, прихлебывая молоко, взял книгу, чтоб полистать, искоса заглядывая в нее, потом, незаметно для себя, углубился в чтение да так и просидел до утра.

Луна скрылась. Брезжил рассвет. Лампа догорала. Но все еще жили далекие милые образы:

Ваня дунул в стекло и захлопнул книгу.