Евгений Гущин - Дом под черемухой

Может, не все я понимаю, но человека никто, кроме земли, хлебушком не накормит. А земля хоть и терпеливая, а когда-то обидеться может. У нее память есть. Ничего она не забывает. Помнишь, какой урожай был в шестьдесят втором? — вздернул голову Горев.

Евдокия кивнула. Она помнила тот урожай. Когда распахали взгорье и все залежи, вырос в тот год урожай невиданный, каких в Налобихе и старики не помнили. В обычные годы брали по пятнадцать — семнадцать центнеров с гектара, а тут вышло за сорок на круг. Вот какое чудо совершилось всем на удивление. Радовались мужики, ликовало районное начальство, упрекало Горева: дескать, гляди, какая пшеница вымахала и сколько ее, а ты не хотел, упрямился. Радость вскоре, однако, схлынула. Не готова оказалась Налобиха принять такой урожай. Не хватало машин возить зерно от комбайнов на ток, и сами тока были слишком малы. Ссыпали зерно в бурты, а оно в буртах стало гореть, люди не успевали его перелопачивать. Прикатило районное начальство с представителем из партийно-государственного контроля. Гадали: как спасти хлеб? Возить в райцентр Раздольное на элеватор? Но и там захлебывались от большого хлеба. К тому же машин нет. Тут Горев и предложил: давайте, пока не поздно, раздадим зерно колхозникам на сохранение. Не задаром, а так: берешь, к примеру, тонну, так вот центнер тебе за труды, а остальные девять центнеров сдай весной государству под квитанцию. Кузьма Иванович доказывал, что это единственная возможность уберечь урожай, потому что крестьянин не даст зерну пропасть. Всю семью в ладонях заставит пересыпать и сушить, а не даст. На такую меру районное руководство не пошло, да и как пойдешь? Нарушение. День и ночь возили машины и подводы зерно на элеватор и все равно не успевали. Сгорело-таки зерно в буртах. Прикатила комиссия, проверила. Составили акт, что зерно ни к чему не пригодно, и велели его ссыпать под яр. В присутствии той же комиссии. И потянулись подводы к крутому обскому берегу. Вся Налобиха от мала до велика собралась поглядеть на неслыханное святотатство, как сбрасывали хлеб в реку. Мужики — шапки прочь, как на похоронах, старухи крестились. Старые люди не стыдились слез, помня войну и голод. Горестно качая головами, говорили: «Не будет нам прощенья за такой грех».

И пошли неурожаи. А потом потянули с юга черные ветры, они быстренько расправились с нагорьем: содрали с него и унесли родящий слой, а ближние, хорошие земли занесли песком и глиной.

«Это нам за тот грех», — говорили старики.

Да, Евдокия все помнила. И хотя понимала умом, что тот большой урожай не был никаким чудом, просто в тот год все было вовремя: и дожди упали, когда надо, и тепло стояло без заморозков, но отчего-то с тех пор большого хлеба не случается. Земля по-прежнему родит. Зерна хватает, чтоб и государственный план выполнить, и семена засыпать. Но большой хлеб, как в тот раз, не приходит. А напоминанием о шестьдесят втором годе осталось Мертвое поле.

Кузьма и Евдокия молчали, вспоминая каждый по-своему тот нелегкий год. Потом Евдокия сказала негромко, как бы жалуясь:

— Постников-то недавно поглядывал на Мертвое поле. Нельзя ли, говорит, и здесь посеять. Поле-то списанное, что уродится — наше.

— Не давай, Евдокия, — сурово глянул на нее Горев. — Ты депутат, у тебя власть. Не позволяй. Пусть язвы затянутся. На Мертвом поле знаешь сколько лет нельзя пахать? — И, не дожидаясь вопроса, сам ответил: — С сотню лет нельзя. Все нынешние налобихиицы перемрут, а нельзя еще будет. Вдумайся!

— Неужто так долго? — ахнула Евдокия.

— Долго, Дуся, долго. Я говорил со знающими людьми, с учеными. Они говорят, что за один век плодородный слой может даже и не нарасти. Вот так-то. Насмерть стой, а не давай.

Евдокия молча кивала, соглашаясь. Ей было отрадно, что пахать Мертвое поле они все-таки не дали, и теперь Кузьма Иванович ею доволен, глядел на нее по-отцовски ласково, светло.

Она сидела, положив на стол свои жесткие, в ссадинах, изъязвленные соляркой и перегоревшим маслом руки, они были тяжелы и горячи, эти усталые рабочие руки, и Горев глядел на них задумчиво, с тихой грустью.

— Как сама-то живешь? — спросил Горев едва слышно и все глядел и глядел на ее руки.

Евдокия неопределенно пожала плечами:

— Живу…

— А Юлия твоя как? Как-то видел ее: красивая у тебя девка растет, ох красивая!

— Не перехвалите, Кузьма Иваныч, — отмахнулась Евдокия. — Сглазите. Девка как девка.

— Да нет, Дуся, я зря говорить не стану. Такая красота бывает редко. У нас таких я не припомню. Береги свою Юлию. Я вот увидел ее, и мне грустно стало.