Евгений Гущин - Правая сторона

Размышлял: будь помоложе да с ногой — бог бы миловал, ушел бы из родного дома в тайгу, на хребет, где нет никаких заповедников. Берите отцовский дом, раскатывайте на бревна, другой поставлю. Но дом — не поплавок, его запросто не выстругаешь. Дом здоровых ног, крепкого хребта требует. Вспомнил, как этот дом отец рубил. Могутненький был отец, лиственницу валил, в венцы клал. От звонкого дерева топор отскакивал. На внуков и правнуков дом рассчитывал.

Раиса ездила к ключевским своим людям, привезла плохие вести. Глухов и слышать не хочет, чтобы оставить Клубкова в покое. И даже написал просьбу, чтобы передвинули границу заповедника за Сельгу. Пробивной оказался мужик, у него даже в исполкоме — друзья-приятели. Пострашнее всех остальных оказался.

И как взяла тогда Клубкова острая тоска — не отпускала. Днями просиживал на бревнах, на озеро глядел. Никакая работа не шла. Окна утеплять пора, завалинки поднимать, а не хотелось. Зачем, когда скоро из дому выкинут? Клубков новыми глазами поглядел на темные бревна дома и увидел не ровную стену, а груду бревен, между которыми сиротски светлели комья штукатурки и клочья черного сухого мха.

Больно ему стало и страшно. И даже не слишком порадовало, что на Ваньку в милицию накапал и того скоро привлекут. Хотя порадоваться можно было бы. Вот, Ваня, и тебя клюнет жареный рябок. Зря клацкаешь зубами на дядю. Обмарают самого, не скоро отмоешься.

Он ходил по двору, и двор казался чужим, и стены чужими, и все, что знал с детства, тоже казалось чужим, уже не его, и даже Соболь вроде посматривает на хозяина жалостливо. Однажды ночью проснулся Александр Тихонович от собачьего воя. Вышел на крыльцо, ругнул кобеля, тот примолк, но заснуть Клубков уже не мог. Размышлял: «Не к добру воет».

Мучился еще и от того, что руки не выносили безделья. Всю жизнь они что-то держали, топор, ружье или что другое. Теперь в них ничего не было.

«А может, все же к зиме не выгонят, — думал длинными ночами. — Пожалеют, оставят до весны, а там видно будет. Не звери же в заповеднике, люди». Гадливо в душе становилось от жалостливых мыслей, но они все чаще одолевали. И сожалел теперь, что не согласился пойти в обходчики. Получал бы зарплату, не тужил бы. К чему она, волюшка-то? Что она ему дала, кроме людской злобы. Ведь на волка и то милостивее посмотрят, чем на него, человека. Хочешь не хочешь, Александр Тихонович, а признавайся — впустую жизнь ухлопал. Корня от тебя не осталось. И добром не помянут. Страшно, впору вой, как Соболь.

Чтобы как-то занять руки и отвлечься, принялся чинить старые сети, выстругивать утерянные наплывы. Руки делали привычное, а душа оставалась безучастной. Раньше как бывало: возьмет сеть, сразу припомнит, как бились в ячеях таймени, к нему приходили азарт, радость, заставляли работать быстрее. Нынче ничего не чувствовали, будто и не сеть в руках.

— Саша! — услышал крик жены. Негромко, но страшно позвала Раиса, будто птица в ночи прокричала.

Александр Тихонович вздрогнул, нож замер в руке, тоненькая стружка качалась на острие. Он поднял голову, непонимающе уставился на жену, которая стояла на крыльце и смотрела не на него, а куда-то за спину, на озеро.

Нехорошо стало на сердце у Клубкова. Горло зачесалось от еще невидимой петли. Он еще не видел, что там, за спиной, а уж чурка выпала из рук, покатилась под ноги, и он не торопился ее подбирать.

Опираясь руками о бревна, встал. К ладони прилипла вытопленная солнцем из бревен смола. Вытер руки о рубаху. Поворотился к озеру, заранее зная, что именно увидит.

Озеро было сине от волн. Тяжело переваливаясь, к мысу приближался ослепительно белый под солнцем «Дозор». Стекла рубки поблескивали. На палубе чернела одинокая фигурка.

— Ну, вот оно… — выдохнул Александр Тихонович. Он почему-то до этого дня, даже не признаваясь сам себе, надеялся: пожалеют его люди. В ссоре был с людьми, шел против них, ничего, кроме бед, не принес, а надеялся.

И, глядя, как выруливает «Дозор» к его берегу, застонал Клубков. Все рухнуло, все осталось позади, впереди — пустота. Жгуче стыдно стало и больно. Жуткое, горячее шевельнулось в нем, и Александр Тихонович понял: с этим ему не справиться, оно зальет сейчас всего.

Захлестнуло быстрее, чем ожидал. Припадая на больную ногу, пошел в избу. При каждом шаге нога отзывалась тупой болью, но он не слышал боли: теперь уже все равно. Воротился быстро. Возле крыльца переломил ружье, загнал в стволы два патрона с волчьей картечью. Быстро, словно кланяясь земле, костылял к скалам. Соболь, навострив уши, запрыгал возле него.