Евгений Гущин - Правая сторона

Сколько потом было у них и веселого, и грустного — всякого, но вот почему-то именно это запомнилось ярче всего: как стоит он у подъезда, глядя на идущую к нему Тамару, и впереди видит только светлое, такое светлое, что его, кажется, и омрачить ничем нельзя. Это помнит, а не то, как уплывала жена. И еще у Ивана возникает чувство, будто бы все это было давно-давно, и он кажется себе старым, совсем старым.

Временами у него появлялось желание прилететь в город, постучаться в квартиру ее родителей, сказать: «Отпустите Тамару. Она наша с Алькой, ничья больше. Не удерживайте ее…»

С ним разговаривают на пороге, как с незнакомым, которого опасаются впустить в квартиру. Он глядит мимо холодного лица ее матери в коридор, надеется увидеть там глаза Тамары. И он видит их, они испуганны и жалки, как у загнанной белки.

И слышит голос ее матери, сухой, безликий голос, в котором нет к нему, Ивану, никакого сочувствия:

«Тамара, ты хочешь уехать с этим человеком в тайгу, в ужасную, холодную тайгу, откуда ты с таким трудом вырвалась?»

Иван видит, как жена тянется к нему, но ее заслоняет своим большим телом мать. Сухо щелкнув замком, перед ним захлопывается дверь. Он стоит на лестничной площадке и слышит, как на этажах отворяются двери и начинают негромко переговариваться жильцы.

Иван вздрагивает, открывает глаза и в один миг возвращается домой, к тихо потрескивающей печке. Он ходит по комнате, склоняется над кроватью сына, долго рассматривает его лицо, ищет черты матери. Радуется, что находит их. И начинает думать, что однажды он действительно бросит все и уедет к жене в город, снова на частную квартиру, на прежнюю службу в управлении. Но эти мысли непрочны, быстро развеиваются, стоит подумать о тайге.

Ивану иногда кажется, что он видел, как проплывал тут на паруснике его отец, Прокопий, когда был еще молодым. Ненасытно, как Иван, глядел отец на скалы, на прибрежную тайгу, не знал, что скоро расстанется с ними навсегда и будет жить здесь лишь жизнью сына.

В душу Ивана проникал холод, стоило подумать, что будет жить он не здесь, а где-то в ином месте, что у него появятся другие, не таежные заботы. Да и как он может уехать, если первыми словами его были: тайга, ружье, собака…

Старый таежник Рытов учил Ивана всему, что знал сам. А знал он только охотничье, промысловое дело. Рытов был добрый человек, он и зверей, всю таежную живность считал доброй, говорил о ней с уважением. Иван до сих пор помнил рассказы Рытова и передавал их Альке, который, может, как он сам, полюбит эту жизнь и останется в ней.

В школе среди ребят постоянными темами были тоже — охота, собаки, снаряжение. Весной по-взрослому гадали, уродится ли белка в этом году или не уродится и почему, и приводили множество замет, услышанных от старших. А в походах каждый старался блеснуть перед товарищами знанием повадок зверей, умением соорудить надью — охотничий костер из бревен, который греет всю ночь, горя ровным и медленным огнем.

Если кто получал плохую оценку, особенно не насмехались: мало ли что случается. Но если ты показывал охотничье неведение, тут уж от стыда хоть под землю проваливайся: насмешек не оберешься. И не мудрено, что, когда в походе их любимый учитель, человек городской, спутал след колонка со следом хоря, он тотчас померк в глазах мальчишек. Ведь мальчишки, подобно своим отцам и братьям, готовились стать охотниками, лесниками, а потому простить могли что угодно, кроме незнания тайги.

Служить Ивану довелось в городе. К концу третьего года солдаты уже думали о возвращении домой. Иван вспоминал тайгу и не мог дождаться дня, когда не во сне, а наяву увидит ее, вдохнет смоляной воздух, которым вовек не надышаться.

И хотя домой попал не сразу, впереди были четыре года техникума и работа в управлении, но все эти годы не считал потраченными зря: и армия, и техникум были необходимы, готовили его к трудной жизни. В том, что жить ему в тайге, Иван не сомневался.

Теперь же тайга радовала его еще и тем, что появился, наконец, заповедник. Ведь когда-то с недоумением и болью смотрел, как леспромхозовские бригады валили кедры по берегам озера. Валили все подряд: и спелую древесину, и подрост, торопились, будто чувствовали, что скоро их власть кончится.

Сколько облысело склонов, покрытых теперь бесчисленными пеньками, как крестами, сколько речек вышло из берегов и заболотило низины между хребтами, какие страшные буреломы оставили после себя вальщики! Такого ни одной буре не натворить.