Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Константин Тарасович полюбовался, подумал о собственном сыне, попыхтел и нагнулся. Его лица коснулась осенняя паутинка, — «богородицына кудель», так называла паутинку его бабка.

Через миг семья подосиновиков очутилась в портфеле, бок о бок с протоколом вчерашнего совещания. Константин Тарасович обтер руки платком и пошел дальше.

Вскоре за стволами блеснул гудрон шоссе; Константин Тарасович понял, что никакой станции уже не будет.

По ту сторону дороги раскинулась залитая солнцем стерня.

Он взглянул на часы. Если вернуться и начать искать дорожку на станцию, то, конечно, опоздаешь. А не хотелось бы. Оставалось только постоять на краю шоссе и подождать попутки. Да, напрасно он все же не велел за собой приехать. Сентименты все.

Из-за поворота внезапно появилась его васильковая «волга», так, по крайней мере, почудилось Константину Тарасовичу, пока он не убедился, что «волга»-то васильковая, да не его.

Шофер с единственным седоком даже не взглянул на Константина Тарасовича, который помахал портфелем. Они промчались мимо, как и сам он, и его шофер лихо мчатся мимо одиноких путников, — и совершенно, кстати, напрасно; можно было бы притормозить: машина-то пустая.

Прошло не более пяти минут, прежде чем появилась следующая машина, шедшая в сторону Москвы, но Константину Тарасовичу казалось, что он уже битый час стоит на обочине. Он сильно нервничал.

Машина была трехтонкой, груженной силикатным кирпичом, и водитель, завидя сиротливого Константина Тарасовича, притормозил и крикнул:

— Довезти, что ли, товарищ начальник? — И добавил: — Не бойтесь, в кабине чисто, как в «волге» вашей.

Парень был молодой, со светлой щетинкой на круглых щеках, из-под кепки торчал хохолок.

— А откуда тебе ведомо, что я на «волге» езжу? — спросил Константин Тарасович с хмурой полуулыбкой.

— Так ведь не на трехтонке же! Поехали, что ли?

— А чего же.

Константин Тарасович вдруг повеселел. Уж такое, надо полагать, субботнее это утро, с «богородицыной куделью», грибами и потерянной дорожкой в золотом лесу.

Над ветровым стеклом, за желтоватое со щербинкой зеркальце, была заткнута ветка рябины и фотокарточка.

— Мои, — кивнул водитель, едва машина тронулась. — Семейство, значит, мое.

— Что-то не больно на тебя похожи девчонки-то. Двойняшки, что ли? Черненькие какие, — сказал Константин Тарасович, разглядывая фотографию.

— В мамашу! На мать похожие! — обрадовался чему-то водитель. — Цыганистая мать, видите? У нее и есть цыганская кровь в жилах. Девчонки ее, не мои. Удочерять буду.

— Ну вот — не твои. А у меня сын в пятый перешел, — похвастался Константин Тарасович.

— Так и у меня сын, товарищ начальник, — подмигнул водитель, — Пашка, Пал Палыч. Это мать захотела — Павлом его.

— Большой? — спросил Константин Тарасович. Он любил ребят.

— Ну, это как сказать, одиннадцатый дён пошел нынче. Я их как из родильного привез, так и уехал на двое суток. Так вот теперь небось дожидаются. Ну что за парень! — воскликнул водитель. — Ну вот, ей-богу, товарищ начальник, как я на него посмотрю, так сразу думаю — свернуть бы Даллесу шею!

— Это почему же именно Даллесу? — поинтересовался Константин Тарасович. — Впрочем, и то верно: ему-то — в первую очередь!

Помолчали, повздыхали.

— Худое, брат, дело, война, совсем худое, — вздохнул Константин Тарасович, вспомнив своего однополчанина.

— Так теперь и впрямь взялись за сосуществование, — сказал водитель, с тревогой и надеждой поглядывая на своего седока. Мысль об одиннадцатидневном сыне не покидала его ни на минуту.

— Теперь, как мне кажется, действительно ищут ходов да выходов, чтобы не драться с ними, а по-людски, это же какое дело, а? Так ведь драться кому охота? Ну, скажите? Капиталисту, гаду, фашисту? Да я ведь про простой народ говорю. Правда, товарищ начальник?

— Святая правда, — кивнул Константин Тарасович и вздохнул всей грудью. — Ну что за утро, а? Что за утро, мать честная!

— Да, погодка светится, факт точный. Пашку-то, наверно, во двор выкатила подышать. Я ему коляску купил, четыреста отдал, а как же.

Снова помолчали.

— Эх, жизнь хорошая, — повздыхал водитель. — Пашка-то, а? Одиннадцатый дён пошел.

А Константин Тарасович глядел на дорогу, на рощи и далекие еще первые московские дома, десятиэтажные, стоящие прямо на краю поля, как в море корабли.

— Нашего тресту строительство, — сказал водитель. — Вам на какую улицу, товарищ начальник?

Константин Тарасович ответил, что на заставе пересядет в троллейбус или на такси, однако улицу назвал, а водитель воскликнул: