Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Мадам Лафрикен и ее дом очень походили друг на друга. В молодости они были хороши собой. Теперь они старели. Оба они были с претензией: дом — на стиль ампир, мадам Лафрикен — на правильное понимание жизни. Когда-то дом принадлежал богатым. В то время малиновые кресла, гобелены и ковры были свежи и шелковисты. Теперь из кресел вылезали вата и пружины. Коврами и гобеленами лакомилась моль.

Какие-то приятельницы дарили мадам Лафрикен свои старые платья.

По утрам она спускалась с бывшей парадной лестницы со сломанными перилами в бывшем когда-то нарядном туалете, теперь не модном и потертом.

Кроме мадам Лафрикен в доме жило двенадцать семнадцатилетних девушек. Они были краснощеки и упруги. Они не любили мыться. Жирные редкие волосы туго завивали щипцами.

Это были дочери бакалейщиков и мясников. Мадам Лафрикен обучала их стенографии, машинописи и чистописанию. Она играла им Шопена и Бетховена, читала стихи.

Вокруг дома был сад. Там росли крапива, ежевика и клены. Там был искусственный пруд. Пруд пахнул сыростью и малярией.

На всегда притворенной калитке сада криво висела табличка:

«Пансион мадам Маргариты Лафрикен (для девиц)».

Мне было девятнадцать лет, и я была одна в Париже.

Свет отражался в мокром от дождя тротуаре. Свет фонарей клином упирался в черную глубь. Свет автомобильных фар бежал под колесами переливающимися пятнами. Неоновые росчерки реклам превращались в лиловые кляксы. Была осень. Эйфелева башня — длинная брошка из красных и белых камней — сколола черное небо со светящейся землей.

Горячий бокал кофе согревал застывшие пальцы. Ветер рвал навес из толстой парусины. Сидя на маленькой террасе кафе, я думала: «Теперь бы хорошо так: снять комнату где-нибудь в Латинском квартале. Такую уютную комнату, с окнами на Люксембург. В комнате чтоб были полки с книгами, диван с подушками, букет астр, лампа. И конечно, необходимо поступить в Школу изящных искусств. Днем учиться. По вечерам бывать в театре и у друзей. И писать. Все, что вздумается: полку книг, или букет астр, или желтые деревья в Люксембурге. Краска мягко ложится на холст. Она приятно пахнет. Рядом ложится другая, темней. Потом — мазки, мазки. Я отступаю на шаг. В одном углу белого холста зарождается жизнь. Живой странный цветок распустился в белой безжизненности. И он так свеж и ласков, что хочется его сорвать из холста и засушить на память».

В девятнадцать лет я мечтала о живописи.

Денег не было.

Я была одна. Был 1931 год.

Мечтая о живописи, я искала работу. Какую угодно! Это было трудно.

В маленьком кафе было пустынно и скучно. Гарсон в заштопанном фраке уныло свистел у стойки. Я развернула газету. На последней странице среди многочисленных объявлений было такое:

«Требуется надзирательница в пансион для девиц. Писать: Ла-Варен, улица Железной дороги, мадам Маргарите Лафрикен, директрисе».

Я списалась с мадам Лафрикен и отправилась в Ла-Варен, провинциальный городок.

Мадам Лафрикен была неудачницей и оптимисткой. Она говорила:

— Мой муж был мерзавец, но до чего красив!

Или:

— Я поссорилась со всей моей семьей, они меня обошли в наследстве, но зато я им доказала, что не нуждаюсь ни в ком.

И еще:

— Зачем я открыла этот пансион? Одни убытки и неприятности. Девчонки — тупицы и дуры! Но я сумею их перевоспитать.

Мадам Лафрикен покровительствовала влюбленным. Хотя самой ей пришлось изрядно потерпеть от мужчин, она продолжала верить в них как в единственный источник счастья.

Когда мадам Лафрикен обнаружила, что Жаклин Боклер убегает по ночам, она позвала ее к себе и шепотом рассказала, как не забеременеть. Но было уже поздно.