Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

«Посмотрим, как детки тебе помогут. Будешь от них иметь... Все скоро растащат по кускам. Не успеваем во все концы света слать посылки каждый месяц. У других лю­дей дети как дети, а у меня только тянут с родителей, а в хозяйство — ни гроша».

Отцовы доводы казались убедительными, но ты, мама, разбивала их логикой своего материнского сердца:

«А ты хочешь дитя пустить на свет — и все, пускай живет как знает? А на ноги его поставить, а вывести в люди, дать что-то в руки, чтоб оно не пропало, чтоб доб­рым словом помянуло своих родителей? Ты упрекаешь, что они тянут... А хозяйство они не тянули? Когда хоть одно лето твой сын гулял, как другие, приезжая на кани­кулы? От темна до темна в поле, обливается потом, рук не чует — и косит, и возит, и молотит — минуты не погу­ляет. А что ты ему купил, как другие отцы? Что покупал за стипендию, в том и ходил. Был ли у него, как у людей, костюм, пальто, плащ, хорошие сапоги? А он же моло­дой, не забывай. Может, ему надо с товарищами повесе­литься или в кино с девушкой сходить, да и поесть по­лучше хочется, хватит того, что тут жил на картошке да кислом молоке, так и там еще на маргарине будет тянуть»?

Отец умолкал, а порой начинал ссору... Ему не суждено было дожить до нашего семейного счастья. Обиду на судьбу и на жизнь он унес от нас навсегда, обиду, которую мы, его дети, должны были растопить своими заботами и вниманием. Мы не успели... Разве не ирония судьбы в том, что человек никогда не успевает сделать главного? Неуже­ли таков неумолимый закон жизни?

Я снова возвращаюсь к тебе, мама!

Помнишь, ты всегда говорила мне, отправляя в дорогу: «Гляди, сынок, береги себя, не попади под поезд. Я так боюсь — как ты поедешь?.. Не простудись, подними ворот­ник, надень что-нибудь потеплее... Возьми с собой в кар­ман шкварку, съешь в дороге... Не утомляй себя слишком, не засиживайся над книгой... Поправляйся, ты такой ху­дой, как с креста снятый. Неужели и твои товарищи такие?»

Я только смеялся, чтобы заглушить боль сердца и не расплакаться, нарочно становился суровым или беспеч­ным, чтобы скрыть растроганность. И может, ты подума­ла когда-нибудь, что твой сын черствый или бездушный... Но, кажется, я никогда не сделал ничего плохого — ни тебе, ни людям. Я учился у тебя быть правдивым во всем, не насмехаться над чужой бедой или неудачей, не завидо­вать чужому счастью. Ты всегда требовала от нас гово­рить правду, не обманывать, не обижать слабых, уважать старших. Ты приучила нас к работе, хотя всегда знала меру, всегда жалела будить ребенка — пускай поспит, он растет, ему сон нужен...

Да все это уже миновало, и сегодня не о том тревога. Тревожит то, что впереди. А то, что было, кажется уже легким, таким, что не стоит о нем и вспоминать. По край­ней мере, прошлое не волнует. Волнует, будоражит фан­тазию будущее. Страшно подумать, что я буду учителем, буду учить кого-то. Только недавно учили меня. А учить­ся в сто раз легче, чем учить. По крайней мере, мне те­перь так кажется. Не стерлось из памяти, как сам давал уроки в школе в третьем классе и методист здорово меня отчитал за то, что растерялея перед малявками-третьеклассниками.

Знаю, мама, что ты тоже думаешь о своем сыне, дума­ешь, что ему снова будет трудно одному на новом месте, что некому будет за ним поухаживать, позаботиться о нем, помочь, выручить из беды. Я будто слышу твои сло­ва: «Гляди, сынок, чтоб и там считали тебя человеком, чтоб нам тут не было стыдно за тебя... Найди хорошую квартиру, чтоб с харчами, со столом, а то заморишь себя голодом... Старайся, сын, чтоб дети тебя любили, слуша­лись...»

Как наказ сердца, я принимаю, мама, твои простые и душевные слова. И думаю, что если я не отступлю от них, меня будут «считать человеком». И мне не будет стыдно веред тобой, мама.

... Сегодня получил письмо из Слонима. Антонович приглашает на свадьбу! Будут все наши ребята. Обяза­тельно поеду!..»

1964-1967 гг.

Перевод Т. Горбачевой.