Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Но удивительно — она не отчаивается, не бросается в па­нику, никого не винит в своем одиночестве, она только рассказывает о своих несбывшихся мечтах — рассказы­вает просто, сурово и искренне.

И то, что происходит теперь в душе каждого поющего, отражается у него на лице. Лирически-строгими стали девчата, сурово-торжественными сделались лица хлопцев.

Кому, для кого поется эта песня, кому пророчит она судьбу?

Неожиданно дверь открылась, вошел преподаватель белорусской литературы Юсковец, по прозвищу Юс Боль­шой. Был он невысокого роста, коренастый, уже начинаю­щий полнеть, а на голове ясно обозначилась крупная дысина.

Песня оборвалась, потухла. Преподаватель сделал та­кое движение рукой, будто хотел сказать; «Продолжайте, обожду»,— и готов был, казалось, выскочить за дверь, но чувство долга победило.

Сказав «извините», он тихо сел за стол и начал до­ставать из большущего желтого портфеля толстые тетради — их дипломные работы, или, вернее, «заготовки» ди­пломных работ.

Юсковец пользовался уважением у большинства сту­дентов, но были и такие, что его недолюбливали. Он не давал покоя тем, кто легко относился к его предмету — и с ними он не сентиментальничал. Зато тем, кто любил ли­тературу и хотел ее знать, он мог простить многое. Еще на первом курсе он говорил студентам: «Вы не на курор­те, не в отпуске, не в гостях. За пять лет вы должны взять столько, чтобы хватило если не на всю жизнь, то надолго. Имейте в виду, что в вашей жизни это такая по­ра, которая больше не повториться никогда: есть энер­гия, молодое здоровье, есть условия учиться, есть много времени,— умейте все это использовать хоть наполовину, и вы будете хорошими специалистами».

Приблизительно так он начал и теперь. Он говорил медленно, делая частые паузы, будто желая подчеркнуть отдельные слова, сделать на них ударение. Иной раз, слу­шая его, хотелось подсказать ему слово, перед которым он делал паузу. Но удивительно, что такая «подсказка» — понятно, в уме — никогда не совпадала с тем словом, ко­торое находил преподаватель,— он не говорил трафаре­тами, которые на бумаге нужно брать в кавычки. У него всегда были свои слова, свои мысли, хотя и нелегко до­бытые. Тем более он импонировал Русиновичу, который сам чем-то напоминал своего учителя,— не такой ли вот крестьянской рассудительностью и поисками «своего» слова?

Полистав несколько тетрадей, Юс Большой отложил их в сторону и заговорил:

— Вы тут хорошо пели. Я даже постоял возле двери, боялся помешать, но подумал, что песня может подождать, а вот это,— он положил ладонь на кипу тетрадей,— не ждет. Я надеялся, что все будет лучше, но вы меня немно­го разочаровали. Видно, многое из того, о чем мы с вами тут говорим, через одно ухо влетает, а через другое — вы­летает. Иначе и не скажешь, прочитав...— Тут он назвал несколько фамилий.— Я все время вас учу: думайте само­стоятельно, думайте сами, не прячьтесь за цитаты. Козьма Прутков, кажется, сказал; «Цитата — та же изюминка в хлебе, но нельзя же печь хлеб из одного изюма». А у вас на каждой страничке все эти подпорки, костыли, щиты. И ни одной своей мысли, ни одного своего вывода. Что это такое? Или вы считаете, что я вас за вашу мысль на­кажу, даже если она и неверная? Не бойтесь своего слова, будьте смелее! Не приучайте себя смолоду к тому, чтобы за вас думали,— это вредно. И еще: вредно, когда думают одни, а делают другие. Думать полезно всем. Дальше... Не в ладах вы со стилем, он у вас шершавый, неотесанный, иногда трудно дойти до смысла. Сразу видно — мало пи­шете (ленились писать письма домой!), мало читаете, а если и читаете, то не вслушиваетесь, не вчитываетесь в фразу. Она для вас не звучит, как музыка. Иначе вы не пропустили бы таких неуклюжих оборотов. В тексте все это мной отмечено, посмотрите внимательно.

Здесь он перешел к конкретному разбору, брал чью-нибудь тетрадь и зачитывал некоторые места. Студенты смеялись, но сдержанно — чувствовали свою вину.

Из хлопцев 77-й комнаты у Юсковца были Малец и Русинович. Их работы он разбирал последними. Мальца он похвалил: все у него есть — самостоятельность мысли, последовательность, философская основа. Не хватает только сжатости: чрезмерное разжевывание того, что и так разжевано, углубление того, что и так глубоко.

Русиновичу вместе с похвалой досталось на орехи.

Юсковец начал дипломатично:

— Из Русиновича со временем может вырасти непло­хой критик, но пока до этого далеко. Очень уж он боль­шой кустарь — все свое. Иной раз изобретает велосипед, который уже давно изобретен. Это другая крайность. Не надо бояться использовать то, что перешло нам в наслед­ство. Правда, у него сложная тема, все надо брать само­му, как говорят, на пуп. Мне кажется, что Русинович огра­ничил себя, разбирая только проблему языка: «Язык — главная черта национальной культуры». Он даже взял эпиграфом к дипломной слова Ушинского. Вот послушай­те, мысль очень интересная: «Отнимите у народа все — и он все может воротить, но отнимите язык — и он уже никогда больше не создаст его вновь. Новую родину даже может создать народ, но языка — никогда. Вымер язык в устах народа — вымер и народ». Сказано сильно и убе­дительно. И тем более убедительно, что это говорит не бе­лорус, не литовец или казах, а сам представитель великой русской нации — тут уже не обвинишь его в тенденциозности. К тому же он говорит от имени нации, которой та­кая опасность не угрожает. Но о каком периоде истории говорил педагог Ушинский? Он имел в виду время, когда язык меньшинства вообще не считали языком, когда мно­гие народы царской России не имели не только своего пе­чатного слова, но даже и алфавита.