Владимир Домашевич - Меж двух огней

Только об одном плакала Валя — о том, что только вчера дало о себе знать... Как хотелось жить, как хотелось дождаться материнского счастья...

Неужели единственное, что осталось ей,— терпеть, пе­реносить все муки? Никогда раньше Вале не приходилось задумываться над этим, У нее была своя вера; вера в победу великогo всенародного дела. И теперь она не сомне­валась в справедливости борьбы, которую вел народ, но не могла представить ее без своего участия... А скорая победа над оккупантами, которые залили кровью родину... Бли­зятся час расплаты, но она, Валя, не увидит этого велико­го праздника. Не увидит...

Неужели так невероятно просто окончится ее жизнь, и никто не узнает, о чем думала она в свои последние мину­ты, о чем сожалела и о чем плакала? Как много мечтала она сделать! И все это будут делать без нее!..

Справа, слева, крутом — густой конвой.

Окаменело сердце. Всю ее охватила какая-то непри­вычная слабость. Как во сне, когда видишь, что тебя соби­раются убить, а ты не можешь пошевелить ногами, чтобы убежать...

Еще не поздно вернуть себе жизнь, надо только сказать то, чего добивались эти изверги все последние дни. Но она отдала бы десять своих жизней и не сделала бы это... Де­сять жизней... десять... десять... Почему только десять? Она не может больше считать. Голова раскалывается от боли. Десять... десять... Почему только десять?

Кажется, кто-то шепчет на ухо; «Неужели тебе не жаль своего ребенка? Скажи — и все будет хорошо. Скажи! Скажи! Скажи!»

— Не скажу! — дико кричит Валя.

А еще через секунду она в беспамятстве падает на землю.

И снова слышит тот голос: «Скажи, я жду. Одно слово: люблю. Это я, твой Саша. Слышишь? Дай поцелую. Мы же не попрощались». Валя видит, что кто-то приближается к ней, хочет схватить за руку. Это не Саша... Это Лука­шик. От него несет самогоном. Только бы не стало плохо... «Стой, не убежишь! Стой!» Он догоняет ее, хватает за во­лосы и кусает за щеку.

Валя очнулась от забытья. Над ней склонилось чужое лицо. Сильная рука поднимает ее голову, больно тянет за волосы. Горит щека. «Били...» — невольно думает она и кричит:

— Пусти, я сама...

Но падает снова. Два гестаповца берут ее под руки.

Валю подвели к виселице, помогли стать на старый тяжелый табурет.

«И это все? — билась единственная отчаянная мысль.— Это все? А что же дальше? Неужели все?»

Сырая грубая веревка холодной гадюкой охватила шею. Валя сжалась в комок, напрягла мускулы. Вдруг от резко­го толчка из-под ног ее выскочил табурет. Она хотела крик­нуть, но крик застрял в горле. Дикая боль пронзила тело. Где-то еще тлела искра сознания: «А чего я боялась? Я же Бессмертная... Бес... смертная... а-а-а...»

Густой, душный мрак окутал ее. Что-то вдруг тресну­ло в шее, из глаз посыпались кровавые искры. И все про­пало...

13

Бессонница — та же болезнь. Она лишает сил, от нее дурные мысли и плохое настроение.

Причин для бессонницы у Лукашика было много. Во-первых, он много пил, и у него начались бесконечные го­ловные боли. Во-вторых, не давали покоя страх и отчая­ние: что делать дальше, как выкрутиться? А может, никто из тех, кому надо, и не узнает, что он сам отдал свою (страшно сказать и подумать!) бывшую жену в руки гес­тапо? Однако надежда эта была крохотная, как маковое зернышко, и тонула в общем хаосе больших и малых страхов.

Как и каждый человек, Лукашик искал оправдание своему поступку. Он цеплялся за все: ревность. Да, рев­ность! Он любил Валю, и только одному ему известно, как он ее любил. Однако разве цивилизованный человек может позволить себе такую дикую форму мести, какую выбрал он, Лукашик? Правда, он был тогда пьян, все произошло слишком быстро, он не успел все продумать, не знал, чем это может кончиться... Тем хуже! Тем больше его вина, что он под пьяную руку решает серьезные дела. А она? Тоже хороша птица! Она все делала ему наперекор, в ней сидел какой-то черт, который не давал соглашаться с его довода­ми. Она никогда его не слушалась. У нее была своя правда, у него своя. Так зачем же он, считающий, что каждый имеет право жить так, как ему заблагорассудится, хотел заставить ее отречься от того, что ей было дорого и свято? Они не сходились во взглядах, но это не значит, что она, только она должна была принять его веру. Почему не на­оборот?

Она обозвала его предателем и, не спросившись, пошла в партизаны... Как расценить этот поступок? У него он просто не укладывается в голове. Никакой он не предатель, просто усталый человек. Просто разочарованный. Который хочет немного посидеть в стороне и посмотреть, куда все идет. Ему не за что и не за кого подставлять голову. Нет у него кумира, перед которым он мог бы стать на колени. Он из тех, которые ни во что не верят. Может быть, потому ему и тяжело. Может, потому. А она? Она смотрела на мир другими глазами. Одни и те же события она оценивала по-другому, не так, как он. У нее была своя правда... Какая своя? Она свято верила в то, что пропове­довали. Свято... А может, это и хорошо? Быть фанатиком... Быть прямым, как пика? Не грешить самому и не прощать грехов никому... Быть принципиальным до мозга костей, защищать свои принципы до последнего вздоха? Разве это плохо? Но для этого надо быть железным, быть готовым ко всему. Для этого надо быть прежде всего сильным — не столько телом, сколько духом... Валя была сильная. Она не умела отступать... За это он и не любил ее теперь... За то, что она сильнее его. Однако об этом он никому не скажет, даже на страшном суде... За это и отдал ее в лапы палачей. У него не хватило бы смелости расправиться с ней своими руками. Он не смог бы смотреть ей в глаза и умер бы под ее взглядом...