Марк Еленин - Добрый деловой человек

В этот погожий осенний вечер, каких в иной год немало бывает в Ленинграде, Невский был забит пестро одетыми людьми, — как всегда, если смотреть от вокзала, правый тротуар больше, чем левый. Так было всегда, и до войны тоже. Дома стояли подкрашенные, будто высвеченные. И проспект стал будто шире, трамвайные линии сняли, нет больше трамвая на Невском. Адмиралтейство замыкает перспективу — воздушное величественное, бело-желтое. И кораблик плывет в вечернем небе. И небо ленинградское, знакомое: розово-сиреневое, со свинцовым и золотым отливом, освещенное зашедшим уже солнцем, — таким и положено быть небу в погожий ленинградский вечер.

Такси миновало бульвар Профсоюзов, свернуло на площадь Труда — штакеншнейдеровский дворец серел справа, как горный хребет, — и, торопясь на желтый свет, выскочило на мост лейтенанта Шмидта.

И опять, как двадцать лет назад, у Глеба сперло дыхание: перед ним лежала земля его детства, его юности. Он увидел верфи и четко прорисованные на легких облаках, освещенных солнцем, громадные краны. Их ажурные хоботы висели. И теперь краны напомнили ему стадо слонов, пришедших на водопой. Сказочно белые большие и малые корабли, яхты и парусники возвышались у набережной. И старые чугунные кнехты, еще более вросшие в землю, стояли незыблемо; и Румянцевский сквер казался очень зеленым; и даже одинокая лодчонка любителя-рыболова, как в детстве и как всегда, болталась на легкой волне посреди Невы; и шел мимо против течения закопченный от клотика до кормы работяга буксир, надрываясь и плюясь черным дымом и волоча за собой целый караван барж, груженных песком.

Так Базанов снова вернулся домой, на свою родную корабельную сторону. Он отчетливо представил всегда сумрачные и холодные проходные дворы острова, знакомые подворотни с каменными, вбитыми в булыжник тумбами. Ему показалось, он отчетливо услыхал и как лениво шлепает о гранит набережной волна, облизывает позеленевшие от водорослей ступеньки спусков; он увидел место, где сидел тогда, в сорок пятом, дожидаясь рассвета, — растерявшийся мальчишка, вчерашний солдат, приехавший на пепелище…

У дома восемнадцать на Одиннадцатой линии Базанов попросил шофера остановиться. Тот проворно мотнулся к багажнику, достал чемодан, протянул его пассажиру и, совсем уже не в силах скрыть свое любопытство, спросил:

— Простите, а откуда вы в наш город прибыли?

— Из Москвы, — Глеб ответил, все еще думая о том прошлом своем приезде.

— В столице, значит, живете, а я думал — за границей.

— Почему ж за границей? Чудак ты, — улыбнулся Глеб, протягивая ему деньги. — Я — кумли. Знаешь, что такое кумли?

Шофер пожал плечами.

— Кумли — житель песков, понял? В пустыне прописан, навечно. — И, взяв чемодан, Глеб пошел к знакомой парадной…

Дом был старый, по-прежнему знакомый каждым своим окном, камнем, лепной завитушкой на фронтоне, балконом, козырьком над парадной. И лестница была знакома, ее, видно, так и не ремонтировали по-настоящему с войны: ступеньки посредине стерты, площадка второго этажа разбита, и камень местами искрошен.

Глеб поднялся выше и выглянул из окна. Посреди зеленого двора («Деревья-то какие большие выросли за двадцать лет!») стояло серое двухэтажное здание детского сада, а на площадке перед ним толпились смешные бетонные жирафы, слоны и медведи, служащие ребятишкам горками. Во дворе было многолюдно в этот час: азартные доминошники, юные футболисты и велосипедисты, бабушки с вязаньем, молодые папаши и мамаши с колясками, вынесшие на воздух самых маленьких ленинградцев. Глеб вздохнул и, подойдя к знакомой двери, позвонил. И сразу послышались шаги — тяжелые и небыстрые. Дверь широко открылась. На пороге стоял незнакомый парень. Он спросил:

— Вам кого?

— Моя фамилия Базанов, — сказал Глеб, думая о том, что сцена его прихода буквально проигрывается второй раз, только с очень уж большим временным разрывом.

— Проходите, пожалуйста, — сказал парень, пропуская Глеба, но по-прежнему не зная, кого он впустил в квартиру, что ему делать с гостем. Он крикнул: — Ма! Гость! — и тут, вероятно вспомнив фамилию Глеба, мучительно покраснел, засмущался, сказал: — Я вас знаю… Только не сообразил сразу, в чем дело, простите… Вы… Это ваша квартира?

— Была. Давно, — улыбнулся Глеб. — А вы?

Но тут подлетела Анюта, кинулась к Глебу, обняла, начала целовать. И заплакала, запричитала, как постарел и поседел Глеб, а потом, без всякого перехода, закричала, чтобы поцеловал сын дорогого гостя и бежал во двор за отцом — хватит тому костяшками греметь, — а оттуда в магазин за белой и шампанским. Это была прежняя Анюта, хоть и изрядно постаревшая. Со спины, правда, ничего нельзя было заметить: такая же стройненькая, проворная. Но узкое ее лицо, привлекательное в юности и очень худое тогда, после блокады, так и осталось худым, испещренным складками-раздумьями, складками-испытаниями настолько, что казалось маленьким — с кулачок.