Альберт Усольцев - Светлые поляны

Коротко помолчали после рассказа Катерины. Будто память коровенок военных лет почтили, этих безответных добрящих Маек, Апрелек, Февралек, нашедших столь неожиданное применение на полях. Во все военные годы не было пустошей в этой хлебной стороне — поля засевали, выхаживали всходы и убирали урожай.

Молчание нарушила сама Катерина:

— Девоньки, а помните, как мы волка неводом ловили?

В военное время и охотничьих ружей дома не держали, все они были, как и радиоприемники, сданы. В степи волчья развелось — гляди в оба. Да разве волк предупреждает о своем появлении, только по уходу да кровавым следам и узнаешь. Так и шло из деревни в деревню — там корову задрал, тут телушку зарезал. Потом и совсем осмелел, словно узнал, что в деревне ни ружей, ни мужиков не осталось. Повадился на черемховскую овцеферму старый переярок. Макар Блин с винтовкой караулил, да волк перехитрил: в другой деревне в это время свои дела творил. Председатель — туда, волк — сюда. Вот так и не пересеклись их дороги.

Думали-гадали бабы и решились идти на переярка с неводом.

Огромным был, этот колхозный неводище, метров под сто. Когда забрасывали его в колхозное озеро на карася, то вытягивали всей деревней, и стар и млад подпрягались к веревкам. Иногда и лошадей приводили в подмогу. В последний замет, в сорок втором, мотня порвалась. И рыба ушла, и невод порушили. До того расстроились бабы в этот день, что забыли повесить невод на просушку, а бросили комом в пожарный сарай, где он наполовину сопрел. Свинцовые грузила и пробковые поплавки по мере надобности растаскивала ребятня, из крыльев вырезали куски на хозяйственные сетки и сачки. Вот о неводе и вспомнили бабы. Остерегались, трусили, но все же решились — другого выхода не было.

В январскую студеную ночь засели у овцефермы. Барана на приманку привязали к плетню. И жалко было барашка, сами бы не хуже волка слопали, но что делать — война серому была объявлена не на жизнь, а на смерть.

Страху за ночь натерпелись — и заклятому врагу такого не пожелаешь. Перемерзли, зуб на зуб не попадал, а волк все не шел. Наконец под самое утро пожаловал разбойник. Первой его заметила Серафима. Заполошной она была, эта Серафима, нервной, что ли. Завопила на всю деревню: «Кыш, окаянный!» Волк от ненормального Серафиминого голоса сробел, бросился меж двух соломенных зародов, да и угодил прямо в расставленный невод. Закрутился, запутался, а бабам того и надо. Пересилив испуг, налетели с кольями да вилами и заторкали переярка насмерть. Откуда столько смелости взялось — иные при виде мышонка обмирали, а тут волка голыми, считай, руками взяли.

Сколько было веселого и грустного за прожитую военную страду! Люди, родившиеся на хлебородной земле, всю свою жизнь отдавшие его величеству Хлебу, и войну называли страдой. Та же тяжесть и необходимость в разгаре дела, и та же неуемная радость своей победе в конце.

Марь-Васишна беспокойно завозилась на стуле:

— Нашто вызвали?! Байки слушать… А то квашонка на печи стоит неподмешанная и молоко может скиснуть…

Попробовала моргнуть Серафиме — пора, мол, иди последи за квашней и молоком… Варенец успеть бы сварить — завтра базарный день, но Серафима не смотрела на мать, сидела безучастная ко всему происходящему, будто больная.

Разговор в «столовой» шел своим чередом. Непонятный ей, Марь-Васишне, разговор.

Марь-Васишна хотела было встать, но Макар Блин, сидевший к ней спиной, остановил:

— Сидите, Марья Васильевна, сидите.

— Наак, начинай, Макар Дмитрии, к чему тогда нарядил… Мне не от простой поры сидеть, дел по дому множима…

— Начнем, не беспокойтесь. А пока посидите послушайте.

— Не слыхала я вашу бурохвостину!

— Бурохвостина не бурохвостина, а к вам тоже имеет отношение.

— Это с какой же стороны?

— А вот подумайте. Не поймете, я подскажу. А сейчас и в самом деле пора… заканчивать. Час поздний, день завтра рабочий.

— Кончать?! — Марь-Васишна не могла скрыть радость в голосе. — А я вот и справки заготовила. Приклейте к делу.

— К делу можно приклеить, а вот к совести…

— А че совесть? Чужого не брала, в должниках не числюсь.

В «столовую» вошел милиционер Печников. Был он в форме, при кобуре, что придавало всему его виду необыкновенную строгость. Проездом попал Печников в Черемховку — в глухом углу района вместе со следователем разбирались в магазинной краже. Потому и был при кобуре, что совсем озадачило собравшихся в «столовой» селян: знать, дело с порубкой берез в Смородинном колке не так просто, коль Печников при оружии прибыл, — не знали ведь, что он здесь всего лишь по пути. Обещал Ефросинье Петровне прибыть на общественный суд спекулянтки — прибыл. Хоть и пришлось с грейдера сделать пешком крюк по ненастной погоде. Печников прошел прямо в президиум, сел на предложенный Макаром Блином стул. Потом резко встал, поправил кобуру и снова сел на краешек, осторожно так устроился, ноги-руки, все тело на изготовку, будто ожидал, что Марь-Васишна, тоже обеспокоенная приходом вооруженного милиционера, способна в удобную минуту совершить побег из «столовой».