Олег Стрижак - Долгая навигация

Хорошая была команда. Злая. Работали в шлюпке «только так», весла, пролетая под бортом, казалось, вовсе не касались воды, шлюпочка шла как стрела, и, когда они после пяти часов тренировки легко и красиво возвращались к борту, на всех кораблях выходили к носовым ограждениям — посмотреть.

И — не стало правого загребного. Лучшего кореша. Женю Дьяченко, старшину минеров, забрали на «сто восьмой»: трудно там было с минерами.

А сегодня утром Шурке сказали, что Женька вот уже месяц тренирует гоночную команду «сто восьмого».

— Вот так вот.

Солнце уже разогнало остатки ночного тумана и быстро нагревало корабли. Засверкала в надстройках медь, засветились недавно крашенные борта. Сочной зеленью отливала гладко блестящая вода. Волны не было; бухта, нестерпимо блестя, уходила на много километров вдаль, под зелеными, каменистыми берегами. Волны не было, но медленное, ровное дыхание воды чуть заметно поднимало и опускало корабли, и тонкие светлые мачты с длинными красными вымпелами чуть заметно бродили, покачивались в ясном вымытом небе.

Из камбузного люка пахло жареным мясом, борщом, из отдраенной шахты — соляром и маслом горячих машин. Пахло разогретой краской, разогретой смолой канатов, старым деревом шлюпок. Просторно и вольно пахло мягкой летней водой, а с берега тянуло пылью и пьяным запахом свежей травы.

— Иван загребным сядет. Средним Леха. А баковым? Сеня?

Шурка с Иваном вежливо удивились.

— Сеня, — упрямо повторил Кроха. — Я знаю. Он жилистый.

— Смешливый больно, — заметил Иван.

— Ты тоже смешливый. Будет работать — только так. — И Дымов, нахлобучив бескозырку на брови, гикнул по-боцмански, из самого живота: — Сем-менов!

— Оу! — слабо донеслось с юта.

— Ко мне!

— …Звал, Юра? — Поверх робы на Сене был уже глухой комбинезон для грязной работы. Посмеиваясь глазами, Сеня вытирал руки ветошью.

— Учебку в Кронштадте проходил? — спросил Шурка.

— Так точно, — невозмутимо сказал Сеня.

— Греб?

— Так точно.

— Там — гребут, — успокоил Кроха.

— Какой борт?

— Правый, — сказал Сеня.

— Хочешь на гонки пойти?

— Если возьмете, — невозмутимо сказал Сеня.

— А проиграть не боишься?

— Мы люди маленькие…

— Ох и жук же ты, Сеня, — не утерпел Иван.

— Ну да, — сказал Шурка. — У них в Новгороде все монтеры такие.

— Свободен, — кивнул Дымов, и Сеня, все так же посмеиваясь, скользнул по трапу вниз, вернулся к разобранному тральному клюзу. «Ну что там?» — спросили его.

— Да так… — рассеянно отозвался Сеня.

— И последнее, — сказал наверху Шурка. — Весла.

Иван не ошибся, успокаивая Кроху: утряслось. Замену дизеля отложили на вечер, и высвободилась уйма народу. Отправились на продсклад, на уголь, Иван со своими молодыми вылез на ростры, и уже через полчаса там все сияло чистотой. Невезучий чехол потащили стирать на плавпирс, туда же прихватили побывавший за бортом шланг. Чернослив раздобыли на катерах, и новый компот уже булькал в лагуне, отыскавшемся в провизионке. Зеленов, переодевшись в сухое, выдраил левый борт, прошелся с мылом и щеткой по сомнительным местам правого, после чего выпросил у Карла краску, кисть, беседку и вместе с Сеней закрасил полученные утром ссадины. Шурка достиг взаимопонимания с Колей Осокиным и целый час гонял на разных режимах станцию, делал замеры. Принялся было чистить контакты — и бросил. Надо было идти к командиру.

Капитан третьего ранга Андрей Петрович Назаров сидел за столом в своей просторной и светлой каюте и писал. Шесть прямоугольных портиков выходили на три стороны надстройки, давая превосходный обзор, много воздуха и света.

— Да, — сказал Назаров на короткий стук в дверь.

— Прошу разрешения войти! — и, не дожидаясь второго «да», раздвигая портьеры синего плюша, в каюту шагнул через высокий комингс Шурка. — Товарищ командир! Прошу разрешения обратиться. Старшина первой статьи Дунай.

— Слушаю.

— Я, товарищ командир, насчет шлюпки. Гонки на День Флота.

Назаров еще несколько секунд писал. Задумался, поставил точку. Положил золотое перо.

— Почему в рабочее время занимаетесь вопросами спорта?

— Виноват, — сказал Шурка.

Новый командир появился на борту в марте — в начале апреля, когда просели под собственной тяжестью снега, с неба сыпалась унылая морось и никакими силами нельзя было привести палубу в божеский вид. Шинели и ватники за зиму замызгались, чехлы на шлюпках, мачты чернели копотью, и корабль новому командиру, похоже, не понравился.