Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

Это прозвище так быстро распространилось, что даже детишки из интерната, встречая Котову на улице, кричали ей: «Здравствуй, Танька-дохтур!»

«Ладно, пускай», — думала Котова и взяла себе за правило называть эвенов только по имени-отчеству. Возможно, это когда-нибудь и наведет их на мысль обращаться уважительно и к доктору.

Но вскоре произошел новый случай, чуть было не поколебавший доверия к Татьяне Тимофеевне.

У Прохора Солодякова белый олененок наколол ржавым гвоздем копытце. Почему-то эвен решил принести олененочка в больницу к «Таньке-дохтуру».

— Я ведь, Прохор Иванович, не ветеринарный врач, — пробовала было возразить Татьяна Тимофеевна. — Я только людей могу лечить...

— Он все равно что человек, — серьезно сказал Солодяков. — Белый укчак, если хочешь, много больше человека понимает: в пургу спасает его, в большую воду тоже самое спасает. Во всем стаде он один у меня. — И стал рассказывать, как дорого ценят эвены белого верхового укчака, как растят они его для свадебного подарка сыну или внуку. — Так что, Танька-дохтур, помоги олененочку.

Котова видела, как худо ему, бедненькому: он корчился от боли, судорожно сучил наколотой ножкой, и в больших выпуклых глазах его стоял ужас. Татьяна ощупала пышущие жаром копытца и, обнаружив в почерневшей от крови ранке кусок ржавого гвоздя, быстро щипцами извлекла его оттуда, смазала ранку йодом, туго забинтовала. Потом ввела противостолбнячную сыворотку.

Татьяна Тимофеевна мало надеялась, что все это поможет олененку, у которого, видимо, началось заражение крови, но, перехватив печальный, ожидающий взгляд Солодякова, сказала:

— Все, что нужно, я ему сделала. Подождем день-другой, там видно будет. — И добавила тихо: — Жаль, конечно, что слишком поздно принесли олененка, надо бы сразу...

— Так ведь стадо наше далеко кочует, — стал оправдываться Солодяков. — Да пурга двое суток кружила. Как только маленько поутихла, я и поехал к тебе, Танька-дохтур...

Через три дня околел-таки белый олененочек. Ох, и погоревали в юрте Прохора Ивановича! Особенно убивался Колька, внук Солодякова, — из интерната сбежал, целую неделю в школу не ходил.

Вскоре случилась у Прохора Ивановича новая беда: заболела дочь Настя. Стирала на морозе белье, простудилась и слегла. Котова нашла у нее острый радикулит и, чтобы хоть немного облегчить боли, сделала ей втирание змеиным ядом. В это время из тундры приехал Солодяков. Посмотрел злыми глазами на доктора и заворчал:

— Нехорошие запахи в юрте! Сдохнуть можно!

Татьяна Тимофеевна решила промолчать.

— Чем мажешь ее?

— Это змеиный яд, очень помогает...

— Что говоришь ты?

— Змеиный яд! — более громко повторила она.

Прохора точно обухом ударило. Он несколько секунд постоял, потом кинулся к доктору, выхватил у нее из рук бутылочку и выбежал из юрты.

— Что вы делаете, Прохор Иванович?! — закричала Котова и побежала за ним вслед.

Прохор размахнулся и так далеко забросил бутылочку, что Татьяна добрых полчаса рылась в сугробе снега, — так ничего и не нашла.

— Вы не имеете права так делать, — сквозь слезы дрожащим голосом говорила она. — Я пожалуюсь в сельсовет товарищу Индогину.

— Когда змей оленя под копыто ужалит, олень сразу дохнет, — сказал Прохор. — А ты Насте даешь...

Как ни пыталась она объяснить, что змеиный яд очень полезное лекарство, Солодяков и слушать не хотел.

Татьяне осталось уйти.

...Медленно, тоскливо шло время. После своей ссоры с Прохором Татьяна ходила сама не своя. Несколько раз к ней тайком забегала Настя, просила не обижаться на отца. «Это он злится на тебя за белого олененочка. Я говорила ему, что ты вовсе не виноватая, что околел олененочек. «Меня вот, — говорю ему, — Танька-дохтур вылечила. Все боли у меня прошли, и я здоровая стала». Молчит. Видит, что правду говорю».

Слова Насти несколько ободрили, но на душе было невесело. Особенно томили долгие зимние вечера. Садилась читать — не читалось. Как-то в один из таких вечеров, когда за окном завывала метель, Татьяна, шагая из угла в угол по своей крохотной комнате, вспомнила, что еще ничего не писала ни родным, ни подругам. Из Москвы их ехало четверо молодых врачей. В Хабаровске, прощаясь, поплакали, пообещав друг другу писать. Когда Татьяна смотрела в записной книжке адреса своих подружек: «Ургал», «Анюй», «Кульдур» — эти названия далеких, неведомых мест, раскинутых по всему краю среди тайги и сопок, звучали почти таинственно. А что значит ее «Анивчай»? Как перевести это местное слово по-русски, не знала даже учительница, прожившая в Анивчае две зимы.