Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Пу-сти, Танька-дохтур!

Понимая, что так просто его не успокоить, Татьяна схватила с тумбочки широкий бинт, быстрым движением обмотала им ноги Прохора, потом здоровую руку и привязала концы бинта к железной койке.

— Ты зачем человека вяжешь? — простонал Солодяков, понимая, что Танька-дохтур с ним не шутит. — Не стыдно тебе...

— Не могла я иначе, Прохор Иванович, — как можно мягче сказала она и, сев на меховой коврик, закрыла руками лицо и заплакала.

Поздно вечером, когда она поила его чаем с блюдечка и Прохор снова начал было говорить о шамане, Татьяна, чтобы не сердить старика, придумала сказку о том, как пастухи сперва обратились к шаману Анкифке. Тот поколотил в бубен, поговорил с духами тундры. Духи как раз и велели отрезать Прохору руку. Однако пастухи с ними не согласились. Решили привезти Прохора Ивановича в больницу.

«— Вот, Танька-дохтур, дело у нас какое, — сказал Индогин. — Можешь, нет ли нашему человеку руку вылечить?

— Конечно, могу! — отвечаю Никите Петровичу. — Какой же он будет охотник и пастух без руки? Кладите Прохора Ивановича на стол. Операцию сделаем ему, и все ладно будет!»

Потом рассказала, как при помощи эвенов делала операцию. — Так что, дорогой мой, теперь все от вас зависит. Будете лежать спокойно, слушаться меня, — глядишь, недельки через две поправитесь. Ну как, договорились?

Солодяков угрюмо молчал.

Татьяна Тимофеевна подумала, что он попросит освободить его от марлевых пут, которыми накрепко приторочила его к кровати, однако эвен ни словом не обмолвился. Видимо, принял это, как должное...

— Вот так это у меня и началось, — заключила свой рассказ Котова. — Бежали годы, всем сердцем привязалась я к своим эвенам. В день, когда стойбище отмечало мое пятидесятилетие, Прохор Солодяков, уже глубокий старик, пригнал для меня белого оленя. В первый раз нарушили древний обычай — подарили белого верхового укчака женщине.

— Может быть, и моя жизнь так же начнется на Дальнем Севере, — тихо сказала Шарова.

— Нет, милая моя, — возразила Котова, — все, что я тебе рассказала, осталось в прошлом. Нынче и в тундре большие больницы, с чистыми светлыми палатами. А на вызовы летают на вертолетах. Так что не робей, если зашлют тебя подальше. Везде кипит жизнь, и в далекой северной тундре растут новые города и селения...

...Был уже одиннадцатый час ночи. Небо стояло над Амуром чистое, звездное. Берега то убывали, и река становилась очень широкой, то неожиданно вырастали, до того сузив ее, что теплоход, казалось, продирается сквозь тесный каменный коридор.

Мы плыли где-то около Богородского, — значит, завтра на рассвете — Николаевск-на-Амуре.

То ли из-за непогоды, то ли из-за своей постоянной занятости, Василий Николаевич Таволгин со дня на день откладывал нашу поездку на мыс Крильон. Погода действительно была скверная. Небо — без единого просвета; не переставая лил дождь. Да и на море все это время крупная зыбь, так что на катере лучше не выходить. Но мне не хотелось уезжать из Южного, не побывав на Крильоне, о котором я столько был наслышан. И вот неожиданно северный ветер разорвал тучи, и Таволгин распорядился, чтобы готовили катер.

Василий Николаевич был из тех людей, с которыми всегда интересно. Внешне несколько суховатый, строгий и замкнутый, он на самом деле был очень добродушным, чутким, отличным товарищем, хотя никогда не отступал от правила: «Служба — службой, а дружба дружбой».

Он любил историю Дальнего Востока, неплохо знал ее и даже исподволь что-то писал об открытиях наших героических предков на Амуре и Тихом океане.

Пока мы шли на Крильон, погода менялась буквально на глазах. Небо почти очистилось, и море стало видно до самого горизонта.

Вглядываясь в посветлевшую даль, Таволгин сказал мечтательно:

— Может быть, как в старину, сейчас на Крильоне выстрелят из пушки или ударят в колокол.

— Это в честь чего? — удивился я.

— Как, ты ничего не знаешь?

Во второй половине дня катер пристал к узкой бухточке, где кусок отлогого берега сбегает к воде. Мы поднялись на довольно высокий мыс. Здесь, рядом с приземистой, старинного образца корабельной пушкой, висел на почерневшей от времени дубовой перекладине старый, покрытый прозеленью медный колокол.

В старину, когда еще не было морских маяков, русские матросы тремя выстрелами из пушки и колокольным звоном указывали судам, идущим в тумане или в ночной темноте, путь к берегу.