Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Работа у Мариоры как будто не тяжелая, и ее не так уж много. Впрочем, ровно столько, чтобы с утра до вечера не было ни минуты свободной.

Тудореску с рабочими суров. Несмотря на то, что в имении есть управляющий, работу часто проверяет сам, за малейшую провинность бьет своим белым, неожиданно тяжелым кулаком по лицу, а потом брезгливо отворачивается и уходит.

Но Мариору он не трогает, может быть, потому, что очень уж исполнительна и пуглива она. Прошлой весной исполнилось девять лет с того злополучного года, когда Беженарь задолжал боярину. В эту весну Тома понял, что, работая один, он не рассчитается с Тудореску, — такие нарастали проценты. После долгого раздумья Тома привел в имение тринадцатилетнюю Мариору.

Их впустили в довольно большую продолговатую комнату. Здесь было очень чисто, на полу лежали дорогие ковры, чем-то сладко пахло. Они остановились у дверей. Мариора робко оглядывалась.

В углу комнаты торчало много блестящих крючков, на которых висела богатая одежда. Поодаль стоял небольшой круглый столик, возле него — стулья. В комнате было несколько дверей. А сбоку в стене виднелся узкий, без двери, вход в другую комнату. Там стоял точно такой же круглый столик со стульями, а пол, крытый такими же, как здесь, коврами, — это было совсем чудно, — шел заметно вверх, в гору.

Мариоре захотелось заглянуть туда. Она сделала шаг вперед и вдруг увидела, что какая-то девочка выходит к ней из той комнаты. Мариора остановилась, в замешательстве и удивлении подняла руку к сердцу, — девочка повторила ее движение. Мариора вскрикнула. Но Тома схватил дочь за руку и вернул обратно к двери.

— Неужто смирно стоять не можешь? Забыла, где находишься? — сердито зашептал он. Потом добавил ласковее: — И чего испугалась: это же зеркало, не видишь?

Боярин собирался куда-то ехать. Вышел в лакированных сапогах, в плаще внакидку. Зевнул, посмотрел на Мариору скучными глазами и сказал, что подрастет — девица будет хорошая, может горничной стать, если получится… Еще раз зевнул и распорядился выдать одежду.

— Смотри, чтоб не рвала. С тебя спрошу, Тома.

Отцу ничего не оставалось, как поклониться хозяину и идти на конюшню, — он был конюхом. Через несколько минут Мариора уже была одета в полотняное платье и камышовые шлепанцы, какие кустари привозят из Килии [9] Килия — город на юге Молдавии. . Когда кухарка Панагица привела Мариору в комнаты и сказала, что тут она должна будет каждый день убирать, у девочки разбежались глаза. Эти комнаты совсем были не похожи на ту, первую, в которую они вошли. Все здесь поражало ее своей яркостью, богатством, какой-то необычной, непонятной красотой. Золоченые стулья и столы с изогнутыми ножками. Дорогие ковры на полу и на стенах, занавеси из тяжелой блестящей материи, зеркала в красивых рамах. На множестве полочек, на столиках и подзеркальниках стояли вазы с цветами, маленькие раскрашенные собачки и котята, птички и женщины, причем одни женщины — богато одетые, а другие — почти голые. Зачем их здесь столько? Особенно смущали Мариору картины. Их очень много висело на стенах. Среди них портреты короля Ка́роля, разряженных голоплечих женщин, на самом видном месте — большой портрет черноусого человека в военном мундире. Темные холодные глаза его смотрели прямо на Мариору; ей стало даже не по себе.

— Это отец нашего господина Петру, — сказала Панагица девочке, заметив, что та поглядывает на портрет.

Вдруг сзади раздалась негромкая музыка, похожая на тихие удары колокольчиков бубна, даже еще красивее. Мариора оглянулась. Сзади никого не было.

— Это часы, они время считают, — сказала Панагица и показала на стену. Там висел продолговатый ящик. В верхней части его был круг. В середине круга нарисованы птицы, а на белых краях его что-то начерчено наподобие букв.

Панагица снисходительно улыбнулась.

— Тебе нужно будет научиться время узнавать по часам, — проговорила она.

В комнатах было очень чисто. Но Панагица сказала, что надо сейчас же свернуть ковры, вынести их на улицу и хорошенько вытряхнуть, а потом вымыть окна.

— Да смотри, не сунь себе чего-нибудь в карман! Вас, деревенских, только оставь без хозяйского глаза… — прибавила она, уставившись на Мариору. — Слышишь? Вздумаешь украсть — не быть тебе тогда живой!

Панагица ушла, а слова ее все еще звучали в ушах Мариоры, щеки горели.

Красота и блеск дорогих вещей сразу померкли.

Мариора беспомощно оглянулась. Снова почувствовала на себе тяжелый взгляд человека на портрете. И вдруг увидела, что все — и король и разряженные дамы — тоже уставились на нее. Она попятилась… Портреты провожали ее взглядом. Она бросилась к двери, снова оглянулась — взгляды следовали за ней… Она выскочила из комнаты и бросилась бежать по длинному коридору.