Алексей Мусатов - В колхозной деревне

— А потом… Вы же сами были не большим поклонником нашей работы.

— Я, конечно, критиковал. В ней много неудачного, спорного. Но надо работать, работать…

На утро новая весть разнеслась по институту. Еще четыре человека подали заявление о переходе в колхозы: Репинский, Поспелов и супруги Кручинины. Последние более всех поразили сослуживцев. Пожилые (каждому из супругов было за сорок), они уже имели взрослых детей и работали в институте с первых дней его существования.

— Это что же делается, товарищ Черкашина? — вновь заговорил со мной расстроенный Пальчиков. — Мало того, что вы сами уходите, да еще других подбиваете. Так у меня весь институт на травку пожелает, на лоно природы.

Я поклялась, что ни с кем не говорила ни слова.

— Понимаете, в какое вы меня положение ставите? Вы только что выступили с критикой руководства… и вдруг уходите. У людей может создаться впечатление, что я выживаю вас, травлю.

— Но я ж по доброй воле заявление подала. Об этом все знают…

— Все это так… Но понимаете… слухи, кривотолки. — Пальчиков вдруг вышел из себя и потряс руками. — И вообще я категорически возражаю. Сейчас же буду писать в министерство и надеюсь, что меня там поддержат!

Но было уже поздно. Еще через два дня в газетах появилась заметка о том, что в Институте зернового хозяйства началось движение за переход специалистов сельского хозяйства на низовую работу. В числе инициаторов упоминалось и мое имя.

Через три недели я уже была в колхозе имени Пушкина. Председатель Ефим Шарапов встретил меня радушно, познакомил с бригадирами, с хозяйством.

Варя Кивачева договорилась со своими стариками, и те охотно пустили меня в пустующую комнату.

Отец Вари, Никита Дмитриевич Кивачев, был крепкий, осанистый старик, с сивой густой бородой и крупным носом.

— Чего ради, гражданочка, в село-то подались? — строго спросил меня Никита. — С начальством что ли на службе не поладили?

— Да нет, — рассмеялась я. — Просто охота в колхозе поработать.

— А-а, — неопределенно отозвался старик. — Охота, говорят, пуще неволи. Ну, что ж, выручайте Варвару мою. Она вас тут ждет не дождется…

— А что такое? — спросила я.

Никита Дмитриевич рассказал, что их колхоз получил от района задание почти втрое расширить посевы гречихи и значительно повысить ее урожайность.

Когда об этом зашел разговор на правлении колхоза, то многие бригадиры очень сдержанно отнеслись к такому заданию, а вот его не в меру ретивая и горячая дочка сама напросилась, чтобы большую часть посевов гречихи закрепили за ее бригадой. «Хочу, — говорит, — чтобы в колхозе вдоволь гречневой каши было».

— Так это же похвально, Никита Дмитриевич. Радоваться за дочку нужно, — сказала я старику.

— Опасаюсь, Петровна, — старик пошевелил мохнатыми бровями, — как бы пустоцветом Варькино слово не обернулось… Стыда не оберешься.

— Почему же пустоцветом?

— Тут дело такое. Вот рожь, скажем, или пшеницу умеют у нас в колхозе выращивать, любят их, заботятся, а гречиха, вроде падчерицы, — заброшенная культура, на последнем счету в колхозе. Ни сноровки до нее у людей, ни умения. Ну и урожай, конечно, курам на смех. А Варька возьми да и сболтни на собрании: «Сниму с каждого гектара по двести пудов». Это же ни в какие ворота не лезет!

Я не нашлась, что возразить Никите Дмитриевичу: действительно, урожайность гречихи по области в последние годы была очень низкой.

Переговорила об этом с председателем колхоза. Он также заметил, что обещание Кивачевой о двухсотпудовом урожае несерьезно.

Через несколько дней Варя вернулась с курсов.

Никита Дмитриевич спросил, чему она там научилась и что думает теперь насчет гречихи.

— Вот тут и гадай, как к этой культуре подступиться, — призналась Варя. — Я на курсах и агрономов пытала и в книгах рылась — и никакого ответа. Выходит, что сей гречиху, трудись, старайся, а высокого урожая не жди.

Никита Дмитриевич посмотрел на грустное, осунувшееся лицо дочери.

— Я же говорил, лишку ты хватила, Варюша. Пока не поздно откажись от своего обещания.

— Что ты, батя, — растерялась Варя. — Я же Усову вызов на соревнование послала.

— Этого еще не хватало, — Никита Дмитриевич с досадой покачал головой. — Придется, видно, поломать…

И вдруг я ощутила на себе настойчивый, вопрошающий взгляд Вари, точно от меня всецело зависела судьба урожая.

— Да что она, заколдованная, эта гречиха? Так уж и сделать ничего нельзя?